Без преувеличения, это была самая удачная речь комсомолки Татьяны Климовой! Когда подругу Зинку за посещение кинотеатра в учебное время собирались выгнать из техникума, угрожая исключением из комсомола, вышло не так красиво. Таня даже не заметила, что вся раскрасневшаяся, давно стоит на ногах, нависая над седым «чином». Что, впрочем, не произвело на того особенного впечатления.
Зато произвело на Эмму.
– Нет, мы никогда не поймем их, – негромко произнесла та, адресуясь «чину».
Тот снова промолчал.
– Послушайте, Таня. – Куда только делось журчание, голос хронопсихолога стал сухим и отстраненным. – Но ведь бытие всегда лучше небытия. Как можно этого не понимать? Жить заведомо лучше, чем не жить.
– Жить – ради чего?
– Ради возможности видеть красоту мира. Общаться. Рожать детей, в конце концов.
– Жизнь – это цель. Если в жизни нет высокой цели, все остальное – неважно. Верните меня домой.
– Расскажи ей о парадоксах, – впервые подал голос «чин».
Эмма кивнула.
– Таня, любое изменение в прошлом влечет другое, другое – сразу несколько, и так возникает лавина, которая сметает настоящее в состояние квантовой неопределенности.
Таня хмыкнула.
– Можно подумать, вы пробовали.
– Нет, но наши Сумматоры точно считают линии вероятностей. Закон неумолим. Даже если изменить судьбу совсем незначительного человека, модель дает обратный резонансный эффект. Поначалу изменения вокруг человека нарастают, потом сглаживаются. Проходит десять, двадцать лет с его смерти – и вдруг изменения актуализируются, причем стократ мощнее. Потом волна спадает. Потом проходит пятьдесят лет – взрыв и… неопределенность. Вы погибли, Таня. Очень жаль. Обживайтесь у нас. Вернем вас – погибнем мы. Вы же все понимаете. Вы умная девушка. Я одного не понимаю, как вы успели догадаться, что марсиане не общаются с беженцами…
– Так, а можно мне вопрос? – перебила ее Таня.
Ишь чего, к марсианам подбираются.
– Конечно, Таня, любой.
– Почему перестали делать гинедроидов семнадцатого поколения?
Эмма даже прокрутилась в своей креслоподушке.
– Это же было давно. Появились новые, более совершенные сервисы.
– А что гинедроиды? Что с ними стало?
– Можно сделать запрос… Но, по-моему, это очевидно. Какие-то пришли в негодность. А какие-то и до сих пор служат своим хозяевам, вы сами…
– А если не пришли в негодность, а хозяева пропали или это… захотели совершенных сервисов? Они способны чувствовать?
Эмма открыла из воздуха информационное окно, легкими пассами разогнала несколько строк.
– Гинедроиды семнадцатого поколения способны испытывать чувство долга…
– Как и я, – вставила Таня.
– Чувство преданности…
– Как и я.
– Чувство оптимального выполнения целевой функции.
Таня, насупившись, сосредоточенно наматывала локон на мизинец и, кажется, начала его грызть. Опомнилась.
– Врете вы что-то, товарищи, – хмуро обронила она. – В науке вашей я, конечно, ни бум-бум, только вот нестыковочка. Раз вы нас к себе тянете, значит, мы вам нужны. И баста. И вот еще, хотелось бы с такими же, как я, повида…
– Меня зовут Артур, – внезапно подал голос «чин» и с легким прихлопом поставил стакан на столешницу. – Советник Проекта в Совете Старейшин. Теперь я скажу. Думаю, милочка, диалектический материализм для вас – не пустой звук? Вижу, что не пустой. И что все в мире подчинено законам диалектического материализма, для вас не тайна?
– Марксистско-ленинского, – ввернула Таня.
– Не тайна. – Похоже, Артур любил не только ставить вопросы, но и сам отвечать на них. – Следовательно, у всякого явления есть две стороны, не так ли? Так. Так вот, с одной стороны, Карнаухов сказал вам чистую правду. Жалость. Нам жаль вас. С другой стороны… Возьмем того же Сергея Владимировича Карнаухова, милочка. Возьмем?
Таня кивнула несколько ошеломленно.
– Какую практическую пользу человечеству может приносить специалист по архаической литературе, а?
– Ну-у.
– Верно, никакой. Но так только на первый взгляд. А если комсомолка Климова хорошо подумает?
До Тани, наконец, дошло, почему речь этого человека ввергает ее чуть ли не в оцепенение. Он говорит, как товарищ Сталин! Только без всей стране известного легкого акцента.
– Если комсомолка Климова хорошо подумает, она поймет, что никакое общество, даже самое справедливое, не может жить без учета ошибок прошлого, без постоянной, кропотливой, систематической над ними работы. Иначе общество справедливости рискует погрязнуть в самодовольстве и повторить эти ошибки, не так ли, товарищ Таня? А что ближе всего к истории, чем литература? Литература – выразитель чаяний эпохи, страхов эпохи, надежд эпохи, высказанная нерядовыми людьми эпохи. Кто-то скажет, что этого достаточно. Нет, этого недостаточно. Потому что есть еще простой человек эпохи со своими чаяниями, страхами и надеждами. А что может быть лучше живого общения с таким человеком? Ничего не может быть лучше такого общения. И вот вы здесь и поэтому – тоже. Наша жалость – это одна сторона диалектической медали, а наш прагматизм – это вторая сторона. И их никак нельзя рассматривать одновременно! Теперь вы поняли, товарищ Татьяна?