– Продолжайте-продолжайте, – кивнул Николай Николаевич.
– Так вот, если уж физика вопиет: проблема человека – краеугольная проблема науки, и неважно, как мы человека туда протаскиваем, – в виде наблюдателя или антропного принципа, то почему в политике должно быть иначе?
– Ну… насколько мне известно, Мюнхенский акт Лиги Наций наши руководители подписали. А одним из его положений предусмотрено…
– Ах, оставьте! Вы видели лица наших… наших… Да разве их сравнить с лицами западных руководителей? Один Чемберлен чего стоит, хоть и лорд! Нет, что ни говори, а демократия имеет много преимуществ. И неважно – капитализм, социализм.
– А время? – спросил Николай Николаевич. – Что вы думаете о времени? Оно требует наблюдателя?
Мишка ткнул меня в бок локтем – слушай, мол, внимательно.
– Время всего лишь физическая величина, – сказал Мишкин отец. – Субстанция загадочная и непостижимая. Строго говоря, как определил старик Эйнштейн, никакого времени нет, а есть единое пространство-время.
– А что вы думаете о возможности путешествий по времени?
– Малонаучная фантастика, – вынес вердикт Мишкин отец. – В противном случае можно было изменять прошлое, а это привело бы физическую картину мира ко множеству неустранимых парадоксов.
– Почему не представить, что и время каким-то образом зависит от человека?
– Что вы имеете в виду?
– Еще древние греки разделяли время на хронос и кайрос. Хронос – это то время, на фоне которого и происходят все физические события, природные процессы. Собственно, его учитывает современная физика в своих уравнениях. Кайрос… гм, его, скорее всего, можно назвать временем человека. Оно течет совершенно по иным законам, нежели хронос.
– А, вы про субъективное время! – махнул рукой Мишкин отец. – Вот только не надо протаскивать в физическую картину мира еще и субъективность, а то мы до многого дойдем.
В общем, в тот вечер мы с Мишкой больше ничего толком не разузнали. Спор Мишкиного отца и Николая Николаевича ушел в такие дебри физики и математики, куда нам хода не было.
– Что ты думаешь про этот самый кайрос? – спросил Мишка, но я, погруженный в печальные мысли, только пожал плечами.
6. Город и звезды
Город лежал на груди пустыни, как огромная драгоценность. Он сверкал и переливался, и даже когда солнце поднималось в зенит, блеск его огней легко соперничал с тусклым светилом.
Муравей давно не видел ничего подобного. Забравшись на самую высокую дюну, он несколько дней просидел на ней неподвижно, наблюдая за Городом, который жил странной, непонятной ему жизнью.
За то время, что Муравей провел в странствиях, он повидал немало мест, где жили и работали люди – иногда по привычке воспроизводя жизнь, какую они имели до обретения Вечности, иногда воплощая идею, которой, однако, не хватало жизнеспособности, дабы тягаться с бессмертными в длительности своего существования.
Города на дне морском. Стеклянные города. Города, парящие в небесах. Что от них осталось? Вот эта пустыня, сотканная из измельченного стекла, крошечных механизмов, которые продолжали потихоньку работать, наполняя тишину безветрия мелодичными переливами.
Этот Город Муравей про себя назвал Городом мастеров. В нем не жили, в нем творили. Создавали нечто ему, Муравью, пока непонятное. Наконец, набравшись храбрости, он спустился с дюны и вошел в Город.
– Мельмот? – переспросил невообразимо древний робот в информационной будке. – Как же, как же. Помню такого. Один из основателей нашего Города. Дай Вечность памяти, один миллион сто двадцать три тысячи лет тому назад…
– Где я могу его найти? – Муравей перебил робота.
Робот, похожий на библейского патриарха, задумчиво огладил длинную бороду:
– Там.
Муравей взглянул туда, куда указывал робот. Солнце зашло, но небо сверкало множеством разноцветных шаров.
– Он одним из первых шагнул к звездам, – пояснил робот. – Чем может занять себя Вечный? Только вечным познанием бесконечности.
– Либо вечной погоней, – пробормотал Муравей. – Где я могу записаться в космонавты?
7. Ключ без права передачи
На следующий день Мишка вновь заявился ни свет ни заря. Сунул мне под нос синий томик Герберта Уэллса: