Жизнь пошла ничего с водкой. Отчим даже исчез куда-то. Надежда появилась в сердце. И всё шло ничего, да…
Отрезав пустую бутылку, мы разводили в ней «деколон» и выпивали. Магнитофон был включён на запись. Наши голоса звучали ненамного тише фонограммы, потом мы начали «обарахтывать» – выплясывать под «иностранщину».
В дверь постучали. Яха почти так же резво [трезво] закинул под кровать недопитый флакон и недопитую «стопочку», убавил музыку.
Мать пристально взглянула на нас со Змеем: мои штаны и майка были закатаны, вернее сказать, задраны до самого паха, майка тоже как-то располагалась где-то на лопатках, а пупок был оголён и испачкан в прилипшей к поту земле; Зам был красен, его майка разорвана и свисала с лампочки. Тут-то я осознал, что Зам опять произнёс: «Нет, тёть Надь, мы не пьём». Вошёл Яха (он мочился с порожка), одетый только в те злополучные трусики, видно было, что они очень ему маловаты…
– Бесстыдники, – ухмыльнулась мать и полезла под стол.
– Чё надо? Мы музыку слушаем, – объявил сын и сел на кровать, стараясь согнать пониже покрывало.
– Где бражка? – спросила мать и повторила: – Бес-стыд-ники, охальства-то какая, пьють и матом оруть на всю деревню!..
Яха получил оплевуху, а пахучий «деколон» был конфискован. Не успела мать уйти, Яха поскакал за ней, пытаясь идти на цыпочках – или просто был босиком, – мы со Змеем курили на пороге. Вернулся он с одеколоном, и с брагой, и с длинной бутылкой какого-то вина.
– Что я, не знаю, где дверь, что ль? – заливался Яха, откупоривая вино об гвоздь оградки и распивая на ходу.
Через полчаса мы уже скакали какими-то огромнейшими волчьими прыжками по улице по направлению к Ленке. Змей орал: «Death! Never! Never! Just so (что-то)!» Я: «Comon! Get away now! Kill now!» А Яха – нечто чудовищное звукоподражательное. В руках у Яхи фигурировал его «маг», который за счёт батареек орал нашими же голосами, но уже по-русски: «Кобазь, убью! Расшибу! Кобазь – пидармот! Расстреляю!» и т. д. Нечаянно-негаданно на дороге был замечен Перекус, по виду вроде бы выходящий от Ленки. Яха перебросил магнитофон мне и тут же вцепился Перекусу в куртку: «Перекус, паскуда, расшибу!» Да как-то странно – сверху вниз чиркнув его по лицу – вмазал ему. Перекус оторвался, что-то пробурчал, но Яхо Лихое в нашем громаднейшем возбуждении сделал невиданный двухметровый прыжок и нанёс поочерёдно каждой рукой по удару, причём теперь уже как-то неестественно снизу, в скулу и, кажется, в щёку Перекусу. Как только тот очнулся, отплёвывая кровь, Яха стал картинно зафутболивать ему в рёбра, приговаривая: «Сука, предатель». «Преподаватель», – подсказал я, и мы со Змеем, едва просмеявшись, его оттаскивали.
– А ты, Змей, хуль отвлекаешь?! – взвизгнул Яха и залепил товарищу кулаком в лоб.
Вскоре путникам открылась огромная, залитая солнцем поляна, на которой произрастала большею частью малина. Щедрые лесные края! Всё тебе: и малина, и клюква, и земляника, и грибы, и орехи – только относись по-человечески.
Перекус поковылял к колонке умываться, а мы, с трудом успокоившись, подкрадывались к Ленкиной терраске.
– Иди, Зьмей, позырь в окно, а мы покамест припьём чуть-чуть, – приказал Яха, и мы остановились доканчивать флакончик с уже дважды разведённым «Сашей».
По лицу Змея было видно, что его очень обрадовало то, что он увидел.
В воздухе по-домашнему пахло малиновым вареньем, уже начинавшие желтеть листья едва смогли скрыть броскость переспелых кроваво-красных ягод.
– Сидят, – весь сияя и как бы предвкушая нечто сногсшибательное (в самом прямом смысле), докладывал он, – Курага, – т. е. Леночка, – и Кобазь, она у него на коленках, а потом она слезла и опять села на коленочки, только передом к нему, растопырив лодыжки [т. е. ляжки], сзади даже трусера видать из-под юбки!
Парни не останавливаясь пошли дальше.
Мы с Яхой мгновенно рванулись к окну.
– Что это у неё, яйцы? Эй, Рая? – ощерился Змей.
– Где? – удивился я.
– Снизу, в трусах – как яйцы, только это не яйцы, – разъяснил Яха.
– А что это такое? – в своём обычном вежливом ключе спросил Зам.