Сейчас он крепко обнимал Марджед, находя силы и утешение в ее теплом обмякшем теле. Она обхватила его талию руками и положила голову ему на плечо. Она не вырывалась – он услышал как будто далекое эхо собственного голоса, велевшего ей не делать этого. И в то же время она не была вялой или безжизненной в его руках. Она дарила ему утешение и покой своим присутствием.
Ему казалось естественным, что он обратился к ней, хотя действовал бессознательно, порывисто. В конце концов, это Марджед. Он был ее любовником. Они любили друг друга всего две ночи назад. Но она не знала об этом. Он для нее оставался врагом.
Герейнт поднял голову и ослабил объятия. Все равно ему было не скрыть, что он плакал. Он уже не помнил, когда в последний раз плакал. С ним этого не случилось ни на похоронах дедушки, ни когда хоронили его мать. Наверное, в последний раз он проливал слезы в двенадцать лет, когда был в Тегфане, а его не пускали навестить мать.
Марджед откинула голову, посмотрела ему в лицо и не сразу убрала руки с его талии.
– Ты можешь себе представить большую жестокость, – спросил он, – чем изгнание бедной беременной женщины из церкви, когда все отвернулись от нее, тем самым заставив влачить жизнь изгоя в такой беспросветной нищете, что она даже не знала, сумеет ли накормить своего ребенка с наступлением следующего дня? Причем делалось это из христианских побуждений.
Несколько секунд она смотрела на него, потом опустила руки, хотя не отступила назад.
– Нет, – ответила она, – мне такое трудно представить.
– Даже если бы она была виновна, – продолжил он, – разве благочестивые прихожане твоей церкви не понимают, что любовь и есть основа христианства? Ничего больше. Только любовь.
Он не был знатоком христианского учения, но ему казалось, что именно это несет в себе Евангелие – благую весть, а не строгий свод законов и правил.
Она ничего не ответила. Возможно, подумала, что он не тот человек, которому следует проповедовать любовь и христианство.
Он почувствовал, что должен идти. Убраться подальше от этого дома. Но не один. Он избежит одиночества, как избежал компании, когда покидал церковное кладбище. Хватит с него одиночества. Герейнт взял ее за руку так, что она не могла вырваться, и повел на крутой склон возле дома, на самую вершину выступавшей скалы. Там открывался вид на много миль: чередующиеся холмы и долины. И там был ветер. Он трепал их, развевая ее платье и его плащ.
Марджед не пыталась вырвать руку. И рука ее не лежала безжизненно – она слегка согнула пальцы.
– Иногда мама шутила, – сказал он. – «По крайней мере на заднем дворе у нас великолепная панорама, – приговаривала она. – Лучший вид в стране».
Они стояли и смотрели на ландшафт. Марджед молчала. Их плечи не касались друг друга.
– Она была женой моего отца, – тихо произнес он. – Дала жизнь сыну. Благодаря ей я выжил, она отдала мне всю свою любовь, какой я никогда больше не знал, научила меня всему самому важному в жизни. Она была моей матерью, моей мамочкой, и вдруг, когда мне исполнилось двенадцать, оказалось, что она может испортить мне жизнь. Поэтому я не должен никогда больше видеться с ней. Не должен никогда ей писать или получать от нее письма. Она была валлийкой, принадлежала к низшим слоям – убийственное сочетание. Если в доме деда и говорили о ней, то всегда с презрением. И мне внушали мысль, что я должен презирать ее.
– И ты послушался? – спросила Марджед.
– Нет, – ответил он. – Ни на одну секунду я не почувствовал к ней презрения.
Возможно, это было единственным его утешением. Но он так и не смог рассказать матери о своих чувствах к ней. Когда наконец он увидел ее, она была мертва.
– Марджед, – сказал он, – ей предоставили домик. Она прожила в нем лет шесть, до самой смерти. Она была совсем одна?
– Нет, – ответила Марджед. – Не совсем. Многие люди попытались загладить свою вину. Надо признаться, они бы не делали этого, если бы не выяснилось, что она состояла в законном браке, но все равно для этого им потребовалась определенная смелость. Некоторые заходили регулярно. Кажется, миссис Вильямс подружилась с ней. Я… я бывала у нее несколько раз. Она так и не вернулась в церковь.
Герейнт вдруг понял, что сжимает ее руку чересчур крепко, и ослабил пальцы.
– Мне не позволили ни вернуться сюда, ни написать кому-нибудь, – сказал он. – Мне предстояло стереть свое прошлое, как будто его никогда и не было. Не важно, что дедушка и все остальные называли меня Джералдом. Я превратился в Герейнта Марша, виконта Хандфорда – английского джентльмена, чья жизнь началась в двенадцать лет.
Сам того не сознавая, он повел ее вниз со скалы, и они еще немного побродили по холмам. Ему казалось естественным делиться с ней своими мыслями, своею болью. В конце концов, она была его возлюбленной, его любовью.
Она словно переступила границу времени. То, что происходило, не могло случиться ни в это время, ни в этом месте. Разумом она понимала, что не должна выслушивать подобные речи, которые могли бы сделать его в ее глазах человечным. Она могла бы сказать себе, что он ее враг, человек, которого она ненавидит больше всех на свете. И если он страдает, то все равно ей этого мало. Она могла бы напомнить себе, что любит другого мужчину, с которым сошлась, пусть и на короткое время. Она любила мужчину, который был этому человеку заклятым врагом. Она могла бы вспомнить, что предпочла отправиться на холмы, а не идти домой, потому что ей хотелось подумать, помечтать о Ребекке.