Все это было просто поразительно! Мне показалось, будто я пробуждаюсь от долгого сна. Я понимаю, что это избитая, банальная фраза, но именно это я сейчас ощущала. Я тряхнула головой, а потом снова посмотрела через стол на Тома, и мне показалось, что я увидела его в первый раз. Он откинулся на спинку стула, чтобы разговаривать с Виктором, который по-прежнему восседал на подоконнике. Они говорили об ипотечных ставках. Свет одного из настенных бра падал сзади на Тома, отчего его светлые волосы окружал ореол. Мне всегда нравились волосы Тома. Когда я перебирала в уме черты, которые наши дети, как мне хотелось, должны были бы унаследовать, я всегда смешивала все в кучу, чтобы было интереснее, но одно не менялось никогда: волосы должны были быть его. Нос оставался моим, а волосы были его.
— Я думаю, — произнесла я вслух, ни к кому в отдельности не обращаясь, — что одной любви должно быть достаточно.
— О чем это ты? — не понял Ларри.
— Я думаю, что одной любви должно быть достаточно, — повторила я, на этот раз достаточно громко.
— Давай убежим вместе, Алисон, — обратился ко мне Виктор. Он выдохнул большое облако дыма в гостиную. — Мы с тобой будем романтиками.
— Я никогда не чувствовала себя романтиком, — сказала я. — Но я подумываю о том, чтобы стать им.
Я посмотрела на Тома.
— По-моему, нам пора идти, — сказала я.
Глава двадцать вторая
В эту ночь мы с Томом расстались. Все получилось очень по-взрослому и окончательно. Я чувствовала, что обязана так поступить по отношению к нему. На следующее же утро я ушла и перебралась к Корделии. Я намеревалась сначала найти новую работу, а потом и жилье.
— За твою новую жизнь, — сказала Корделия, чокаясь со мной.
— За мою новую жизнь, — откликнулась я.
Когда на следующий день Корделия вернулась из тренажерного зала, я лежала в ее постели, свернувшись в позе эмбриона.
— Мне показалось, ты говорила, что нормально к этому относишься, — заметила Корделия.
— Я нормально к этому отношусь, — ответила я.
Она присела на кровать рядом со мной.
— В глобальном смысле, — добавила я.
Она кивнула.
— Мне просто нужно разобраться в себе, — сказала я.
К понедельнику тучи рассеялись, и я перетащила телевизор из другой комнаты, поставив его на чемодан в изножье кровати. Мне было удобно лежать, опершись спиной на подушки в изголовье, и бесцельно переключать каналы.
— Не понимаю людей, которые говорят, что по телевизору нечего смотреть, — заявила я Корделии, когда та вернулась с работы.
Корделия пересекла комнату и распахнула окно.
— Моя новая теория, — продолжала я, — заключается вот в чем: люди, которые говорят, что по телевизору нечего смотреть, просто мало смотрят его.
Корделия наклонилась, подняла несколько валявшихся на полу журналов и положила их на ночной столик.
— Здесь скрыта вселенная, — сказала я.
Вот так я на некоторое время удалилась от мира в кровать Корделии. Должна заметить, подруга справлялась с моим присутствием исключительно хорошо. Ее мать еще в начале семидесятых заперлась в затемненной спальне на втором этаже, так что мое поведение не удивило Корделию. Она готовила мне картофельное пюре и омлет. Она покупала мою любимую закуску — крекеры и черничный джем — и даже глазом не моргнула, когда несколько ягод из джема приземлились на ее пуховое одеяло. Не могу припомнить, о чем мы говорили. Зато помню, как однажды вечером, когда Корделия растирала мне ноги лосьоном из перечной мяты, я подумала, что вполне понимаю, почему ее мать предпочитала месяцами не вылезать из постели. Если бы такое вытворяла моя мать, я бы не выдержала.
Я лежала в кровати долгими часами, дни напролет, мысленно перебирая все, что произошло между мною и Томом. Мои мозги просто кипели. Я все время возвращалась к одной и той же мысли. Когда я сидела в такси, перелистывая свой настольный календарь и пытаясь определить, чьего же гипотетического ребенка я ношу, произошло следующее: я постоянно представляла уши Генри. На головке ребенка. Потом с некоторым усилием я прогнала эту мысль. Я была с Томом. С ушами у Тома все было в порядке. Но, лежа в кровати Корделии, я без конца возвращалась к этому моменту, и — вот странность! — от этого мне почему-то становилось лучше. Предполагалось, что до конца дней своих я больше не увижу этих нормальных ушей. Правда же заключалась в том, что я больше не хотела провести всю свою жизнь в компании этих ушей. И что-то в глубине души знало об этом, пусть даже остальным частям моей натуры понадобилось некоторое время, чтобы понять.