Отчет о раскопках был принят благожелательно, зачтен в качестве кандидатской диссертации, и Пашино получил назначение — в Азиатский департамент министерства иностранных дел.
Провинциальный юноша без связей был «белой вороной» в министерстве, большинство чиновников которого происходили из знатных фамилий и могли не беспокоиться о хлебе в ожидании хорошего назначения. Пашино был один. И он стал искать способа не помереть с голоду на чисто формальное жалованье.
Тогда родилась газета «Потеха». Вернее, не газета, а рассчитанный на простолюдинов уличный листок, в меру сатирический, в меру язвительный, не замахивавшийся на основы российской жизни, но критически к ним относившийся. Таких листков в те годы было множество и именно их широкое распространение насторожило обер-полицмейстера, который вскоре их запретил. Правда, «Потеха» была единственным листком, о котором, появился похвальный отзыв в «Современнике». «Потеха» средств к жизни не принесла. Пашино редактировал так же журнал «Лесоводство и охота» и даже писал дипломные сочинения не слишком даровитым офицерам Генерального штаба.
Три рассказа Пашино о волжских татарах прошли и «Современнике» с большим трудом. «Кроме общей цензуры, — пишет Пашино, — статьи мои должны были быть прочитанными цензорами министерств внутренних дел и государственных имуществ, так как в них описывался быт крестьян». В то же время Пашино преподавал и Межевом институте, хотя был немногим старше своих студентов и все так же тонок и хрупок, отчего казался совсем юношей.
Казалось уже, что Пашино понемногу вживается в круг литературной петербургской интеллигенции. Но тут неожиданно ему сообщили, что открылась вакансия второго секретаря в русском посольстве в Персии.
Новому второму секретарю посольства было двадцать пять лет. Несколько лет он с нетерпением ожидал назначения в восточное посольство, надеясь, что это одним ударом разрубит все узлы, даст материальное благополучие и предоставит возможность увидеть мир: ведь Пашино был путешественником задолго до того, как от правился в свое первое путешествие. Однако, если можно было отыскать в России наиболее неприспособленного к дипломатической карьере человека, им был, наверно, именно Пашино. Вроде бы всем, чем положено владеть дипломату, он обладал — знал к тому времени несколько восточных языков, три европейских, знал санскрит, латынь — пожалуй, был даже слишком образован для дипломата. И вместе с тем был совершенно беззащитен перед своеобразной действительностью посольства — миром сплетен, интриг, подсидок и доносов. Дипломатическая карьера Пашино была обречена на провал, и не знал об этом только сам молодой дипломат.
Разочарование наступило быстро. Пашино выдержал и посольстве полтора года, затем взял отпуск и вернулся и Петербург, по пути объехав всю Северную Персию. Обратно он решил не возвращаться.
Но перед отъездом у него произошла знаменательная встреча.
Эти два человека не могли не встретиться. Тегеран был скучен, невелик, и каждый вновь приехавший был на виду. Вамбери узнал, что в русском посольстве работает человек, знающий языки и обычаи среднеазиатских народов. Пашино был знаком с работами Вамбери и хотел встретиться с путешественником, решившим под видом дервиша проникнуть в Бухару.
Говорили они по-турецки. Вечером Пашино записал и дневнике, что ему грустно: он знает, что Вамбери погибнет, как гибли его предшественники.
Вернувшись в Петербург, Пашино обрабатывал и готовил к печати записки о Персии, печатал статьи, очерки, планировал новые путешествия, интересные, но нереальные из-за отсутствия средств. Подъем и всеобщие надежды на близкие перемены к лучшему в России после реформы 1861 года рухнули. Правительство отказалось от широких обещаний и прибегло к обычному для него методу убеждения общественного мнения в правильности своих действий — к арестам и ссылкам. «Многие из знакомых по литературе были сосланы или заключены в тюрьму… — писал Пашино. — Стихи одного поэта, уже сосланного, и его карточка в арестантском мундире, с кандалами на ногах, передаваемые из рук в руки, производили потрясающее действие на натуры впечатлительные, к которым, несомненно, принадлежу и я».
Планы, как литературные, так и другие, выношенные за месяцы жизни в Тегеране, оказались неосуществимыми. Деньги кончились. И Пашино скрепя сердце согласился было снова уехать в Персию, уже первым секретарем посольства, убеждая себя, что использует время для новых путешествий по стране.
И тут все сорвалось.
Пашино читал листовки «Земли и воли» и не скрывал этого, причем не только в разговорах с друзьями, но и с сослуживцами по министерству. Далеко не все из них любили молодого секретаря со слишком радикальными воззрениями и знакомствами. Это был не первый и не последний донос на Пашино. Но время было такое, что за доносом последовали решительные действия. Дальше все было так же, как в тысячах домов: стук в дверь, полицейские чины, дворник в качестве понятого. Обыск, листовки, которые Пашино даже не считал нужным прятать. А потом неприятный разговор в кабинете министерства под большим, в рост, портретом его императорского величества: «Министерство иностранных дел не считает возможным впредь…»
Его не арестовали, не выслали и даже не отчислили из министерства. Просто закончилась дипломатическая карьера, и Пашино вновь превратился, как и пять лет назад, в мелкого чиновника, о котором уже было известно, что он никогда не будет дипломатом.
Так прошли четыре года. Опять случайные литературные заработки, статьи, дружба с поэтами Курочкиным, Минаевым, мечты о горах и пустынях Азии и по прежнему бедность.
В 1866 году в Среднюю Азию отправлялась важная миссия. Командовал ею генерал Романовский. При нем состоял молодой блистательный вельможа — флигель адъютант князь Воронцов-Дашков. Миссия должна была взять на себя управление покоренным краем, отстранив от этого завоевателя — генерала Черняева, самоуправство которого начало раздражать петербургское начальство. Черняев вел себя, как Наполеон: хотел штурмовал крепости, не хотел — не штурмовал, облагал налогами не тех, кого надо было облагать, и покорял области, о неприкосновенности которых царское правительство клялось перед всем миром. Черняевы были нужны в момент завоевания. Когда пришла пора осваивать присоединенные области, нужда в них отпала.
При миссии находился и переводчик-драгоман Пашино, откомандированный из министерства иностранных дел, как знающий языки и обычаи тех мест, но не годный для карьеры в министерстве. Оказалось, что скромный переводчик отлично знаком и с молодым князем и с высоким главой миссии: Романовский был не чужд литературы и редактировал журнал «Русский инвалид», в котором Пашино по возвращении из Персии печатал свои записки. По личной просьбе Романовского МИД и отпустил в Туркестан неблагонадежного дипломата.
Именно тогда поэты — друзья Пашино — и написали ему вынесенное в эпиграф этой главы стихотворное напутствие: «В страны далекие Ташкента…» Ташкент казался более далекой и загадочной страной, чем Персия. Еще за четыре года перед тем европейский путешественник не мог и мечтать проникнуть в запретную Бухару, и Вамбери, как уже говорилось, совершил настоящий подвиг. Чиновники, сидевшие в Оренбурге в ожидании назначений и жаждавшие проникнуть в завоеванный край, суливший быстрое обогащение и продвижение по службе, завидовали Пашино, опередившему их. Вновь открывались возможности к быстрой карьере. К богатству. Надо было лишь распорядиться своей судьбой так, как делали это менее совестливые коллеги. Ведь Пашино уже тридцать лет, и эта поездка — последний шанс рвануться вверх.
Прошло несколько месяцев путешествия по Средней Азии, описанного впоследствии Пашино в нескольких статьях, и пришлось присоединиться в Ташкенте к отряду бывшего редактора Романовского. Жизнь в отряде была скучна, как во всяком провинциальном гарнизоне. Несколько скрашивало ее общение с Воронцовым, интересным и образованным собеседником, хотя близости к ним так и не возникло: флигель-адъютант оставался вельможей, Пашино — бедным переводчиком. А с генералом Романовским отношения испортились: в Петербурге генерал ценил Пашино как автора своего журнала, здесь же ему был нужен не автор, не путешественник, а чиновник. Но, как и следовало ожидать, чиновником Пашино себя проявил опять никуда не годным. Правда, он не отказывался от работы: ведь он оказался единственным русским в администрации, знавшим местные языки, и недостатка в знакомых узбеках и казахах у него не было. Пашино даже купил себе в Ташкенте дом (ему давно хотелось обзавестись собственным домом) и там с утра до вечера принимал гостей — не чиновников, а местных жителей. В конце концов это и погубило снова его карьеру. Пашино оказался тем неудобным для властей типом честного российского интеллигента, который, полагая, что для народов Средней Азии факт колонизации объективно полезен, ибо дает им возможность приобщиться к прогрессу, одновременно осуждал русских чиновников-грабителей, хлынувших в Ташкент, и эти свои взгляды не скрывал не только от начальства, но, что еще хуже, от своих гостей-узбеков.