В начале этой книги, в рассказах о путешественниках, речь шла большей частью именно о путешествиях, о долгих годах пути, об опасностях и перевоплощениях, о труднодоступных горных долинах и бурях в океане. В рассказах о путешественниках главное было — сами путешествия.
Это неприменимо к Минаеву.
Он совершил три больших путешествия по Азии. Пожалуй, он был первым русским ученым-востоковедом, на месте изучавшим то, к чему готовился в библиотеках и музеях Петербурга и Европы. Но в любом из путешествий он оставался ученым. Он ничего не открывал — ни новых рек, ни горных вершин. Он не скрывался от полицейских и не вставал ранним утром вместе с караваном. Минаев путешествовал в каютах, останавливался в гостиницах и ни разу ему не пришлось скрывать свое настоящее имя. Это были путешествия, которые мы теперь зовем научными командировками, полевыми исследованиями.
Он был внешне очень респектабелен. Один из руководителей Русского географического общества, он был также весьма уважаемым членом лондонского Общества пали (Пали-сосайети), и именно в журнале этого общества были опубликованы его многочисленные, совершившие революцию в науке переводы и комментарии неизвестных ранее, погибших или погибающих буддийских текстов. Он отправлялся в Индию, имея в кармане солидные рекомендательные письма от английских профессоров, русских и французских академиков, и к нему на прием приходили с почтением ученые, а губернаторы провинций приглашали «профессора Минаефф» на званые обеды.
И он не отказывался. Он был в научной командировке.
По его учебнику изучали священный язык пали бирманские монахи и студенты Сорбонны. Он говорил на многих языках — и древних и новых. Ему приводили сыновей главы буддийских сект, просили: научи их уму-разуму, пандит. Пандит вежливо улыбался и отказывался от чести. Он был вежлив, но большей частью замкнут. И вот за этой замкнутостью скрывались два человека.
Один из них — профессор Петербургского университета, добрейший и чуткий человек, предмет обожания студентов и молодых ученых, создатель школы русского востоковедения. Это ему в одном из писем пишет находившийся на стажировке в Европе будущий академик, а тогда просто студент, ученик Минаева С. Ольденбург; «Сердечное спасибо за Вашу доброту ко мне — такая радость на чужой стороне теплое слово родины». Это о нем пишет в своем дневнике другой крупный русский востоковед, Кудрявский: «Вообще многим я ему обязав, так что кажется даже, что слишком уж много от неги берешь, ничего не давая взамен, а доброта его ко мне неистощима. С каждым разом как почувствуешь эту доброту, так на сердце радостно как-то станет: есть ж! на свете добрые люди! Сколько утешения в этой простой мысли!».
Но был и другой Минаев. Минаев, ненавидящий не справедливость, Минаев, чутко переживающий каждую ложь, Минаев гневный, нетерпимый, злой. Для того, чтобы понять это, надо ознакомиться с его дневниками. Публикуя некоторые из них, он приводил записи в порядок, смягчал кое-какие формулировки. Но в большинстве своем дневники эти увидели свет уже в наше время и только тогда мы узнали, какая страстная, горячая, непримиримая натура скрывалась за академической сдержанностью одного из крупнейших востоковеда России прошлого века.
Возвращаясь из последнего путешествия в Азию, Минаев остановился в Риме. Там он узнал из газет о новом жандармском циркуляре, изданном в Петербурге и направленном на дальнейшее ограничение прав студентов, на искоренение крамолы. И тогда Минаев записал в дневнике: «Дураки!! Думают, что из науки можно сделать средство дрессировать покорных хамов. Выдумайте что-нибудь поудобнее. Эти несколько строк сразили меня…» Ему же принадлежат слова о «полоумных генералах», которые изобретали «свою собственную систему хозяйственного управления, одинаково приложимую и к школе кантонистов, и к университету».
И поэтому особенно интересно сегодня открыть дневники Минаева-путешественника. Он там искренен настолько, насколько вообще можно быть искренним перед самим собой. Недаром совсем недавно эти дневники были изданы в Калькутте: то, что увидел, как увидел, что понял, как оценил ситуацию в Индии и Бирме русский ученый, представляет сегодня интерес не только для специалистов-востоковедов.
А попал Минаев в Бирму буквально на следующий день после того, как пал Мандалай и английские солдаты вошли в королевский дворец. Он был первым европейским ученым, увидевшим крушение Бирманской империи. И он проехал по охваченной угаром завоеваний Британской Индии и очутился в Бирме, когда воздух еще не очистился от гари и порохового дыма.
2
В Индии, где Минаев был уже не впервые, он старался, встречаясь с учеными, собрать сведения о Бирме — что там за библиотеки, на какие палийские тексты можно рассчитывать? В ответ ему говорили, что ничего о текстах неизвестно, зато сильно шалят разбойники-дакойты. И в дневниках Минаев скупо регистрирует слухи, доносившиеся до Бомбея и Калькутты. В Мандалай вряд ли попаду. Около Рангуна попадаются разбойники»… «Говорили о Бирме. Н. только что вернулся из Бирмы. Дакойты — это дело полиции, а не войска»… Солидные коллеги советовали Минаеву воздержаться от визита в только что покоренную страну — опасно, лучше переждать, пока полиция установит порядок и дакойты будут арестованы или повешены. Собеседники Минаева не подозревали о том, что в Бирме лишь начинается партизанская война, которая потребует у Великобритании нескольких лет и многих тысяч солдат. Не знали, что придется отзывать из Африки крупнейшего английского колониального генерала Робертса, чтобы он утихомирил страну. А Робертс будет требовать все новых войск (оказалось, что умиротворение Бирмы все-таки дело не полиции, а армии) и месяц за месяцем переносить в будущее сроки окончательной победы.
Минаев не согласился с советчиками. Будучи убежден, что в Мандалае должны храниться ценнейшие буддийские тексты, он не был уверен, что среди завоевателей найдутся в те дни достаточно компетентные специалисты, зато справедливо опасался, что грабители найдутся в избытке. И еще одна причина толкала Минаева поспешить с путешествием: он никогда не замыкался в стенах библиотек и в строгих рамках филологии или древней истории — для того, чтобы понять, как складывалась философская система буддизма в Бирме, он должен был увидеть саму Бирму, познакомиться со страной и с людьми раньше, чем колонизация подорвет систему буддийской церкви, раньше, чем погибнут многие уникальные черты, особенно те, что связаны с бирманской государственностью.
Пароход попался скверный. Скверной была и еда, к тому же было очень жарко. Минаев сильно устал в Индии, а впереди намечались не менее занятые недели. Приходилось общаться с подозрительными англичанами, преимущественно колониальными чиновниками, антирусские настроения среди которых были в то время чрезвычайно сильны: Англия вела тяжелую войну в Афганистане, вблизи от южных границ России, в Индии же была распространена почти религиозная надежда на Белого царя, который придет на помощи Индии и освободит ее от англичан. Вместе с тем вряд ли можно было рассчитывать на доверие только что утративших независимость бирманцев к европейцу.
И Минаев на пути к Рангуну записывает в дневнике: «Общество на пароходе очень вульгарное: какие-то странствующие актеры, отправляющиеся в Рангун. Тоже цивилизаторы! Им место в стране, преданной грабежу и разбою».
Минаев еще не видел Бирмы, но он много времени провел в Индии и имел возможность повидать британский колониализм в действии.
В дневниках Минаева нет обычного для туриста вступления, говорящего о первом знакомстве с чудесной и экзотической страной. Минаев ступил на рангунский берег, зная, что он увидит, с готовым планом путешествия. И потому первая же запись в дневнике о Бирме поражает своей лаконичностью и даже обыденностью. Она схожа с записью в корабельном журнале. Только вместо слов: «Во столько-то прошли траверс маяка…» — там написано: «Часов в шесть показались берега Иравади и завиделись верхушки пагод Рангунской и Сириамской».
Однако за лаконичностью скрывалось жгучее желание как можно скорее начать знакомство с Бирмой. Ведь пароход пришел в Рангун днем, после этого надо было еще устроиться в гостинице, переодеться. И вот запись того же дня: «Ездил в Шве Датой с двумя спутниками по пароходу». До пагоды Шведагон от порта километров пятнадцать. Значит, первый же день не пропал даром.