Поезд медленно тащился вдоль ровных рисовых полей. В этих местах уже мало осталось нераспаханных земель: Бирма быстро превращалась в рисовую житницу Британской империи и земли Нижней Бирмы оказались для этого самыми удобными. Солнце быстро скатывалось к горизонту — всегда сопровождающей путешественника по Бирме линии голубых и лиловых лесистых холмов. Там, как уверяли Минаева, скрывались таинственные повстанцы-дакойты — то ли бандиты, то ли патриоты. Минаев все больше склонялся ко второму мнению. Никто из англичан не мог объяснить ему, почему дакойты стали так активны не только в недавно покоренной Верхней Бирме, но и здесь, на юге, где уже тридцать лет как установлен английский мир и английский порядок.
Солнце коснулось лиловых холмов и тут же на глазах провалилось за них; словно по сигналу над головой вспыхнули звезды. Вечер был прохладным, и бирманцы, встречавшиеся на маленьких станциях, ходили в темных курточках — мерзли.
Пром оказался живописным городом. Близко к нему подступали холмы, поросшие лесом, рядом текла Иравади. Громадная пагода Швезандо возвышалась над городом, как острая вершина горы. Дом для приезжих — точно такой же, как во всех других городах Индии и Бирмы, построенный англичанами для чиновников, разъезжающих по государственным делам, — был скрипуч, пылен, и обширная тиковая кровать под москитной сеткой, натянутой на высокие палки, терялась в углу пустынной, мрачной комнаты.
В тот же день Минаев побывал в нескольких монастырях и монастырских школах Прома. «Странное впечатление производят эти школы, — записал он. — В середине сидит монах, шьет желтую ризу, кругом на циновках расположились мальчики с черными досками, на которых написано несколько фраз из Манталасутры. Читают громко нараспев, не понимая содержания».
Минаев расспрашивал монахов о хранящихся в монастырях рукописях, о монастырских делах. Отношение к нему монахов было разным — чаще даже враждебным. Настолько, что Минаев пришел к еще одному важному для себя выводу: монахи решительно ненавидят англичан и не терпят вмешательства нового правительства.
С первого же дня пребывания в Бирме Минаев начал пересматривать шкалу ценностей, представленную ему в Индии знакомыми англичанами. Вначале было так: дакойты — разбойники; приход англичан — благо дли нации, которой управляли темные деспоты, и нация понимает это; христианство также благо, ибо оно приносит бирманцам истинного бога взамен свойственного буддизму безбожия и недостаточно высокого морального уровня. И так далее…
Вечером в доме для приезжих к Минаеву привязался английский плантатор. Плантатор был агрессивен.
— Вы, русские, хотите отнять у нас Индию, — громко, словно угрожая, повторял он. — Мы, в Индии, ждем вашего прихода. Да-да, ждем. Ни один из нас не вернется назад и этим все кончится.
— Не все в Индии так думают.
— Вы имеете в виду агитаторов, смутьянов. Но их дело проиграно.
Ночь выдалась лунная, свежая. Дышалось свободно, и полупьяный плантатор, который жаждал русской крови, даже не вызывал раздражения. Было только грустно. Минаеву казалось, что бирманцам не выдержать натиска столь агрессивных плантаторов.
— Сколько веры нужно иметь, чтобы устоять, — сказал он самому себе.
— Что? — не понял плантатор.
Минаев попрощался и ушел к себе в комнату.
Милях в десяти от Прома, на берегу Иравади, был монастырь, в котором обитал ученый монах Мунинда. О Мунинде Минаев слыхал еще в Рангуне.
Беседовали о буддийских школах, о книгах, потом разговор вновь перешел на дела современные.
Старый мудрец жалел бирманского короля. Тут Минаев вновь услышал о том, что ужасный деспот Тибо, от которого якобы спасли Бирму англичане, был начитанным, образованным человеком, не виновным в приписываемых ему жестокостях.
Монахи сидели вокруг Мунинды и его гостя, прислушивались к неторопливому разговору на пали, который далеко не все понимали. Но беседа эта положила начало известности Минаева в Бирме.
Собираясь на пароход, который должен был доставить его на север страны, в Мандалай, Минаев и не подозревал, что по невидимой и непонятной чужому цепочке, от монастыря к монастырю, от пагоды к пагоде бежали слухи: в Мандалай едет великий пандит саяджи, которому открыты тайны древних книг, столь начитанный в типитаке, что великий Мунинда говорил с ним как с равным…
4
«Кругом такая красота, что и писать не хочется. Чем выше, тем живописнее… День ясный и такая прохлада; забываешь даже, что находишься у самых тропиков.
Мне все кажется, что я на Волге, и эти деревушки — русские поселки, и htis (маковки буддийских храмов. — Авт.) — православных храмов золоченые макушки… А река (Иравади. — Авт.) величественна. Тихо катит свои волны.
Сдается, что пишу глупости под впечатлением чудной природы, прохлады и здоровья».
Минаев отложил перо. Ветер, врываясь через открытое окно каюты, ворошил листы бумаги на столе. Пароход взял курс к берегу: кончались дрова. Деревня на холме была почти скрыта зарослями бананов, и только у деревянного причала купались, пересмеиваясь, полуобнаженные девушки. Вспомнилось, как за обедом гость капитана, командир бенгальского полка, рассуждал о том, что дерзость дакойтов объясняется недостаточной предусмотрительностью высшего командования. Минаев нахмурился. Запись того дня он закончил неожиданной фразой: «И чуден здесь божий мир! Смотришь кругом и начинаешь разуметь, зачем сюда забрался западный человек. Ведь кругом золотое дно».
На третий день показался Мандалай. И тут же скрылся в тучах мелкой пыли, которую поднимали повозки на высоких колесах. Долго пришлось ждать, пока найдется повозка, чтобы доехать до гостиницы, — до города было несколько километров. Гостиница была набита военными, чиновниками, представителями индийских и английских фирм. В грязном ресторане гудели голоса — от громких, принадлежавших офицерам, до сдержанных, опускающихся до шепота, — деловых людей. Было жарко, пыльно, и чудесные воспоминания о неспешном путешествии по Иравади вскоре были вытеснены новыми впечатлениями. В ресторане и холле, не стесняясь, разговаривали о недавних похождениях. Под окнами гостиницы прогромыхала телега с телами расстрелянных дакойтов.
— Они идут на казнь, улыбаясь и покуривая сигары, — сказал сосед по столу в ресторане.
— Надо быть более жестокими, — поддержал его офицер в расстегнутом красном мундире. — На той неделе они убили полковника Симпсона.
И снова Минаев пишет. И опять к услышанному прибавляются собственные выводы: «…боятся английских солдат. Солдаты вели себя отвратительно первые дни, напились и на базарах гонялись за бирманскими девками. Некоторые валялись по несколько часов на улице. Впечатление было мерзкое и сильное на туземное население». Это были панические дни в Мандалае. Гостиница питалась слухами о зверствах дакойтов. Профессору не советовали покидать ее стен. Управляющий гостиницей выспрашивал профессора, обзавелся ли он пистолетом, столь необходимым по настоящим временам. Пистолетом профессор не обзавелся и не собирался обзаводиться.
Пора было работать.
На следующий день Минаев отправился в громадный и роскошный монастырь, построенный бывшим бирманским послом в Париже. Монастырь был пустынен. В школе почти не было учеников. У ворот монастыри стояли на часах сипаи: хотя пора грабежей уже миновала и английских солдат отвели в казармы, потом: что отныне всё принадлежало британской короне, все-таки в монастыре осталось много соблазнительного. Бирманец, знавший о приезде Минаева и проводивший его в монастырь, посмотрел на сипая с нескрываемой ненавистью. И этот взгляд не укрылся от Минаева.