Вяземский обратился за содействием к Географическому обществу. Географическое общество в поддержке и покровительстве отказало. И не потому, что что члены общества — крупнейшие географы России — были некомпетентны в таких вопросах, — наоборот, именно потому, что они отлично понимали цену рекордам Вяземского. В научную ценность путешествия они не верили: ведь им известны были достижения молодой четы Вяземских и известно было, что путешествие для Вяземского, по его же собственным словам, «как бы не прекращающееся театральное зрелище, и притом самое фантастическое».
Сам же Вяземский в дневниках выдвинул другую, куда менее правдоподобную причину отказа. Он пишет, что Географическое общество попросту не поверило в возможный успех такого грандиозного замысла.
Итак, 6 июля 1891 года князь Вяземский попрощался с женой и в сопровождении повара, переводчика и слуг отправился поездом в Нижний Новгород. Там он пересел на пароход и поплыл по Волге и Каме. От Перми до Тюмени он вновь добирался поездом, а дальше на тройке в почтовой бричке поехал через Томск и Иркутск в Кяхту. Здесь он получил в сопровождение несколько казаков, и небольшой конный отряд пустился в путь через пустыню Гоби.
Стоит повторить, что путешествие Вяземского, хоть и отдававшее причудой богача, не было легким и простым. Ведь за последовавшие годы он проехал более сорока тысяч верст верхом.
Осень и зиму 1891 и весну 1892 года Вяземский провел в Китае, пересекши его с северо-запада на юго-восток. Затем начался Индокитай. Путешественник побывал в Аннаме, Камбодже, Тонкине и Кохинхине. Оттуда поправился в Сиам. В Бангкоке он повернул на запад и 5 декабря 1892 года пересек бирмано-тайскую границу в районе деревни Меа. Уже полтора года Вяземский в пути, но до конца путешествия далеко, и он не поддается усталости.
Сейчас приходится лишь жалеть, что замечательный спортсмен и неутомимый кавалерист оказался плохим наблюдателем и слабым литератором. Он добросовестно исписывал тетрадь за тетрадью, но видел он удивительно немного, хотя побывал в весьма труднодоступных местах и должен был бы на основе виденного создать интереснейшее описание Азии.
И все-таки Вяземский оказался первым русским путешественником, побывавшим на окраинах Бирмы, и местах, где даже англичан видели лишь во время карательных экспедиций.
Вяземский был аристократом и, как таковой, отлично ощущал свое родство с британскими лордами и пэрами Франции. Поэтому покорение европейцами стран Азии его никак не смущало, было в порядке вещей. Но — удивительное дело — стоило ему пересечь бирманскую границу, как настроение его начало заметно меняться.
Прежде всего он заметил любопытную вещь: бирманцы не уступали дороги белому человеку. Казалось бы, аристократическая натура Вяземского должна была возмутиться. Но не тут-то было. Независимость и гордость бирманцев понравились путешественнику. В то те время приняли гостей в деревне очень радушно, хоть никто и не приказывал крестьянам этого делать. Путешественников разместили, накормили и притом отказались взять с них деньги.
И вот, может быть частично и под влиянием первой встречи на бирманской земле, Вяземский проникается к Бирме и бирманцам сочувствием и симпатией. Его поражает все — и архитектура страны, и ее пейзажи, и одежда, и быт людей. Англоман и аристократ постепенно все больше становится на сторону бирманцев, и в дневнике его появляются довольно резкие высказывания о новых хозяевах Бирмы.
От деревни Меа путешественники отправились на юг, к портовому городу Моулмейн. Часть пути Вяземский для экономии времени проделал на небольшим пароходе. Уже здесь он весьма критически отметил порядки, введенные англичанами в Бирме. Так, обнаружилось, что бирманцам ехать в первом классе запрещено, а в то же время цена билета второго класса, значительно уступавшего первому и отведенного бирманцам, ни на анну меньше, чем первого, европейского. «Это вполне по-английски», — вырывается у Вяземского.
Моулмейн, первый крупный бирманский город, поразил Вяземского. «Перенесите человека прямо из Европы разом сюда, и он вообразит себя в каком-то волшебном царстве, не от мира сего, так тут все мило, красиво, поэтично устроено. Даже я, проехавший Китай, Вьетнам, Сиам и видевший там множество разнообразных xрамов буддийской архитектуры, даже я был поражен и и нескольку часов гулял среди здешних изящных храмиков, восторгаясь на каждом шагу новыми, не виданными еще мною постройками… Архитектура бирманская совершенно своеобразная… Это надо посмотреть самому, никакой даже самый тщательный и искусный пересказ не даст понятия об этих прелестях, это нужно высмотреть самому, и, увидев хоть раз, на всю жизнь сохраняется неизгладимое впечатление».
В Рангун Вяземский, объехав Южную Бирму, попал в конце декабря 1892 года. К тому времени он уже многое узнал об обстоятельствах последней англо-бирмайской войны. И составил свое собственное, далеко расходящееся с официальным английским мнение о причинах и ходе завоевания Бирмы. «Англичане напали на Тибо втихомолку, — пишет он в дневнике, — без объявления войны». Дальше в речи князя появляется явная ирония. Он рассказывает о том, как английский командующий собрал бирманских министров и сказал, что любвеобильное сердце великой королевы Виктории болело, видя, как Бирма дурно управляется и как народ бедствует, а потому с нынешнего дня все подати, увеличенные вдвое, они должны передавать своевременно английским чиновникам». А для того чтобы бирманцам стало ясно, что теперь не до шуток, тех, кто не сразу отозвался на отеческий призыв, казнили.
В Верхней Бирме было все еще неспокойно; И, возможно, поэтому, а возможно, подозревая в Вяземской русского разведчика, командующий английскими войсками в Бирме отказал ему в разрешении отправиться на север страны. Лишь нажав как следует на губернатора Бирмы и воспользовавшись, очевидно, крупными связями в вице-королевстве индийском, Вяземский все-таки добился разрешения продолжить путешествие на север.
Следующим важным пунктом на пути Вяземского оказался Мандалай. Здесь он остановился в самой лучшей гостинице, принадлежавшей французам. Немедленно исчезла усталость. Были рады и хозяева: представился случай сорвать с русского барина солидный куш за услуги. Знакомство с Вяземским началось с воспоминания, как за год до того в этих номерах гостиницы отдыхал такой же славный путешественник из России, как и он. Вот только беда, запамятовали, как его звали. Кажется, Голицын, князь Голицын. Вяземский, по-видимому, не очень-то обрадовался этому известию. В дневнике он лишь скупо зафиксировал рассказ хозяина гостиницы о том, что здесь год тому назад останавливался русский, некий князь Голицын, прибывший в Мандалай из Индии после путешествия по Кашмиру и Непалу. Это даже немного испортило настроение Вяземскому: ведь он был убежден, что он первый русский князь в этой экзотической и неведомой стране. Досадно и нам, что мы ничего не знаем о пребывании Голицына в Бирме в 1891 году, в том году, когда там был и Григорий де-Воллан. Неведомо также, куда Голицын направился из Бирмы и какие от этого остались следы в письменных свидетельствах. Возникает и другой вопрос: был ли вообще кто-нибудь из Голицыных там? Может быть, выдумали Голицына хозяева гостиницы, чтобы заставить Вяземского раскошелиться? Но не будем гадать. Важно другое — то, что Бирма и бирманцы покорили Вяземского. На всю жизнь запомнился ему Мандалай. «Это поистине оригинальнейший город всей Бирмы и прелестнейший на всем Крайнем Востоке» — решил Вяземский. Он много времени провел и Мандалае и с горечью писал о том, что английские власти не проявляют никакой заботы о разрушающихся памятниках бирманской старины. Отдал должное Вяземский и искусству мандалайских ремесленников и художников. Он часто бывал в ремесленных кварталах.
«Здесь, — писал он, — кипит непрестанная деятельность. Прядут, шьют, вырезают по дереву, рисуют, и очень талантливо. Бирманцы в высшей степени одарены воображением. Я с наслаждением рассматривал их работу».