Выбрать главу

Прощаясь с Мандалаем, Вяземский поднялся на холм, господствующий над городом. «Да, поистине можно сказать, что человек, хоть раз в жизни увидевший подобную картину, уже не может называться несчастным, что бы потом с ним ни случилось».

После Мандалая Вяземский совершил поездки по другим древним городам Бирмы, побывал в бывших столицах — Аве, Амарапуре, Сагайне. Чувствовал он себя прескверно — сказывались усталость и болезни, приобретенные в джунглях Индокитая. Но Вяземский, в чем ему отказать нельзя, был упрям и настойчив. Он и дальнейший путь избрал трудный — через горы северо-западной границы Бирмы.

От Мандалая Вяземский спустился на пароходе к месту впадения в Иравади ее крупнейшего притока реки Чиндвин, а затем поднялся по Чиндвину. Пароход шел медленно. Он был гружен боеприпасами: покорение Бирмы еще не закончилось. Навстречу, тоже медленно, шел другой пароход, с ранеными карателями, подавлявшими восстание чинов.

Снова городок. Спутники по пароходу, английские офицеры, отговаривают путешественника: вас обязательно пристрелят в горах. Вяземский только улыбается: Он верит, что с ним в Бирме ничего плохого не случится. Он прощается с попутчиками и, купив лошадей, продолжает путь по горным тропам, по джунглям, мимо последних бирманских горных деревушек, в Манипур. В Индию.

В феврале 1893 года Вяземский добрался до Калькутты. Три месяца провел в путешествии по Индии, оттуда проник через Гималаи в Тибет. И дальше — через Памир, Бухару, Персию, Кавказ — на родину, куда он прибыл уже в 1894 году.

Через двадцать лет после неудачного путешествии Петра Ивановича Пашино Вяземский смог проделать тот маршрут, который Пашино мечтал пройти. Но Пашино был инвалидом, без денег, без помощников, Вяземский же был здоров, окружен охраной и мог не думать о деньгах. Но главное — не в этом. Главное в том, что за двадцать лет обстановка в тех местах настолько изменилась, что ни религиозные суды фанатиков, ни местные властители не угрожали путешественнику. Границы колониальных держав России и Англии уже почти сомкнулись в Центральной Азии — раздел Азии подходил к концу. И Вяземский практически не покидал земель, попавших под власть той или иной европейской короны.

Так и закончилось это почти фантастическое по масштабам путешествие. И было забыто, причем заслуженно. Соверши его человек типа Пашино или Минаева, оно вошло бы во все хрестоматии. Но совершил его спортсмен, который соревновался лишь сам с собой, хоть и не лишен он был искренних движений души и умения находить и оценивать прекрасное, если оно встречалось в пути.

2

А вот другой русский путешественник, побывавший в Бирме в те годы, относился совсем к иному типу людей. И путешествие его интересно с иных позиций, нежели путешествие Вяземского. Это не князь-спортсмен, но — царский дипломат, российский чиновник, следующий к месту своей службы, человек наблюдательный, образованный и весьма критически настроенный к англичанам, хотя вряд ли его можно отнести к числу прогрессивно мыслящих людей. Он воспринимает колониализм вообще как благо для азиатских народов, но к колониализму британскому относится весьма отрицательно, скорее из патриотических, нежели из социальных соображений.

Имя этого дипломата — Григорий де-Воллан, и его путешествие по Азии также пришлось на начало девяностых годов прошлого века. Григорий де-Воллан не только объехал Египет, Индию, Бирму, Индонезию, Сиам, Индокитай, но и оставил интересные заметки об этом путешествии.

Если сравнивать его записки с дневником Вяземского, — а всегда хочется сравнить впечатления людей, увидевших какую-либо страну в одно и то же время, — то кажется, что этих путешественников различает в первую очередь отношение к виденному, обусловленное разными задачами, которые они себе ставили. Вяземский, несмотря на свой титул и средства, всегда оставался просто туристом, де-Воллан был государственным деятелем, представителем правительства, не бог весть каким по чину, но все-таки представителем. Если же сравнивать его, например, с Минаевым, то и здесь мы усмотрим очевидную разницу. Ведь Минаев был типичным русским интеллигентом, сочувствовавшим страданиям Бирмы, ценившим ее цивилизацию и относившимся к стране как лицо объективное и весьма благожелательное. Де-Воллан был продолжателем линии Бирса и Бирчакова, советовавших в свое время погодить с признанием Бирмы, не вмешиваться, отсидеться, не рисковать, не защищать… Правда, за несколько лет, прошедших со дня гибели бирманского королевства, позиции русский дипломатии изменились, и записки де-Воллана, особенно в той их части, которая касается путешествия по Индии, отражают эти перемены. Именно в Индии, центре британской колониальной империи, наиболее ярко были видны антигуманные черты английского колониализма и там более всего ощущалась атмосфера незримого присутствия России, — пугающего для одних и исполненного надежды для других.

Де-Воллан умел смотреть, замечать, умел выразить свои мысли достаточно кратко и толково. Характерны главы его книги, посвященные первой части путешествия — через Египет в Индию, описание парохода, вернее, пассажиров его — англичан, голландцев, французов, немцев, стремившихся в колонии, к славе, богатств власти. Как уже говорилось выше, де-Воллан, оставаясь в принципе сторонником колонизации, оказывается ее противником на практике, так как полагает, что колонизация должна осуществляться для блага азиатских народов, а не для выгоды метрополий. Взгляд этот лишенный связи с реальностью (ибо никто никогда не захватывал другие страны ради их блага), тем не менее оказался благотворным для книги де-Воллана, поскольку, давая примеры «неправильной» колонизации и разоблачая «плохих» колонизаторов, автор неизбежно критиковал колонизацию вообще, вступая в явное, хотя и незаметное для самого себя противоречие с собственной теорией. Его общая позиция довольно четко выражена в следующих фразах: «И не туземным администраторам изменить вековое зло, присущее восточным монархиям. Это могут сделать только европейцы, но, конечно, не те, которыми кишит сейчас Египет (высказывание де-Воллана относится к началу его путешествия, когда он был в Египте. — Авт.). Эти жадные, бесшабашные и беспринципные рыцари наживы должны исчезнуть пред людьми другого нравственного закала, и только благодаря последним Египет узнает, на что способна христианская цивилизация».

Но чем дальше продвигается де-Воллан по азиатским странам, тем меньше остается у него надежд увидеть идеальных рыцарей «христианской цивилизации». Их нет. И неоткуда им взяться.

Вместо них в книге проходят десятки людей — краткие, выразительные портреты, написанные холодной и умелой рукой, портреты реалистические и беспощадные. Портреты ведут к обобщениям, порой скороспелым и противоречивым, порой точным и современным. Вот, например, немецкий торговец и его соотечественники: «Это уже не мечтатели и добродушные ребята, над которыми так смеялись предыдущие поколения. Это пионеры, высматривающие позиции, чтобы в один прекрасный день усесться прочно и воспользоваться наследием других народов… Если делать сравнение, то англичане представляются мне богатым дядюшкой, дрожащим за гнои сокровища, а немцы бодрым и уверенным в своих силах наследником чужого богатства».

В другом месте книги, заканчивая большой рассказ и путешествии по Индии, де-Воллан приводит спор между двумя англичанами. Один из них ратует за то, чтобы вообще не пускать в Индию туристов, даже английских, ибо по возвращении домой они пишут не то, что хотелось бы увидеть англичанам в колониях. Другой англичанин, возражая ему, говорит слова, которыми де-Воллан завершает описание Индии: «Англия — первая грабительница в мире… нам довериться нельзя. Сначала мы явимся торговать, займем кусочек земли, и затем пойдут недоразумения и мы прибегаем к силе. Так было в Индии. Так теперь в Бирме. Чем виноват бедный Тибау, бирманский король? За что мы лишили его наследственных владений? За что? За то, что нам не было позволено торговать в Бирме. А чем это кончилось — присоединением громадной территории. А вы еще говорите о нравственности…» И де-Воллан, комментируя эти слова, с которыми полностью согласен, вынужден заметить: «Эти люди составляют меньшинство. Большинство, наоборот… дружно стоят против всякой меры, которая могла бы удовлетворить туземцев».