Потом де-Воллан возвращается к вопросу о дакойтах и пытается обобщить все, что слышал о них. При этом получается двойственная картина, потому что, с одной стороны, как ни говори, де-Воллан был сторонником «законности и порядка», но, с другой стороны, человеком достаточно объективным, чтобы понять истинную сущность дакойтов. Он пишет о том, что «с дакойтами и разными неудобствами нынешнего положении англичане справятся очень скоро и страна вознаградит их сторицей за потраченный труд» (не надо понимать де-Воллана в том смысле, что Бирма будет благодарить англичанам, — нет, как раз перед этим он много пишет о богатствах Бирмы, которые эксплуатируют англичане, и о неудобствах в вывозе их, чинимых дакойтами; де-Воллан хочет сказать тем самым, что англичане от усмирения Бирмы получат материальные выгоды). Но наряду с этим де-Воллан пишет, что дакойты — «народные войска» и «мстители за короля», т. е. никак не согласен признать их разбойниками и грабителями согласно официальной английской версии, утверждающей, что в стране давно уже достигнут порядок и полное умиротворение.
Узнал де-Воллан многое и о захвате англичанами Мандалая в 1885 году. Его рассказ об этом никак ни прибавляет колонизаторам лавров. Он говорит о том, как город и дворец были преданы грабежу, как «масса драгоценностей, золотых статуй, редких вещей, книг и рукописей очутилось в руках солдат и простой челяди и продавалось ими за бесценок».
Вернувшись в Рангун и проведя там еще несколько дней, де-Воллан направился дальше — в Китай, Малайю, Индокитай, Индонезию.
3
Если русские путешественники бывали в Бирме на рубеже нашего века, то они не оставили о том сообщений. Ближайшее российское консульство было в Сингапуре, англичане не любили допускать в Бирму русских, и поэтому Бирма исчезает практически даже из дипломатической переписки. Она — провинция Британской Индии, причем провинция глухая, малодоступная. Если же туда, в Моулмейн или в Рангун, и заходили за тиком или рисом русские корабли, то их моряки обычно не вели дневников и не писали книг.
Вопрос об учреждении русского консульства в Рангуне в XIX веке так и не был решен. Только на самом пороге XX века, в 1899 году, Англия дала понять, что не будет возражать против открытия консульских пунктов России в Бомбее и Рангуне, если будут учреждены английские консульства в Иркутске и Самарканде. Было ясно, что Англия добивается для себя наибольшей выгоды, и царское правительство не стало настаивать на консульстве в Рангуне, где очень редко показывались корабли с русским флагом.
После русско-японской войны и первой русской революции 1905–1907 годов наступило потепление в англо-русских отношениях. Родилась Антанта. Надвигалась мировая война.
Мы не знаем, посетил ли какой-нибудь русский Бирму в первом десятилетии нашего века. Нам лишь известно, что в 1911 году там побывали русский генеральный консул в Калькутте Б. К. Арсеньев и генерал-лейтенант Н. С. Ермолов, сменивший генерала Горлова в Лондоне. Поездка в Бирму была для них служебной командировкой. Дело в том, что Англия находилась на волосок от войны с Китаем и война могла начаться именно здесь, на бирмано-китайской границе. Неизвестно, чем бы кончился англо-китайский конфликт, если бы не революция в самом Китае.
Арсеньев приехал в Рангун в самом начале 1911 гола и за короткое время успел съездить в Мандалай и многое увидеть. Он выявил и то, что в рядах китайской армии у границ Бирмы есть «японские офицеры с косами», и то, что Англия сосредоточивает свои силы в районе Мьитчины. Но самое главное его наблюдение Заключалось в том, что к англичанам были враждебно настроены качины, шаны и другие горные народности Бирмы. Арсеньев пришел к выводу о непрочности британской власти во всей Бирме, и в его донесении и министерство иностранных дел России 17 февраля (2 марта) 1911 года мы читаем, что «в стране мирных и кротких бирманцев, которыми англичанам до сих пор было так легко управлять, началось брожение умов, иногда принимающее форму серьезных народных волнений». Арсеньев был свидетелем того, как всего в 40 милях к западу от Мандалая жители целого обширного округа «отказались повиноваться английской власти, разогнали полицейские патрули и провозгласили своим королем главного руководителя движения». Восстание было подавлено, когда из Мандалая прибыли английские войска. Арсеньев был удивлен тогда тем, что «англо-индийская печать — добровольно или по принуждению ни одним словом не обмолвилась об этом факте, красноречиво свидетельствующем об опасном ослаблении британского авторитета в провинции, где вчера еще он казался утвержденным прочнее, чем где бы то ни было в Индийской империи».
Генерал Ермолов был в Бирме летом 1911 году и посетил северные районы страны, останавливаясь в Мандалае, Мьитчине и Бамо. Он также убедился в непрочности английских позиций в районах, населенных качинами и шанами, и даже считал целесообразным предоставить кашинам автономию. Мы здесь вспомнили донесения Ермолова и потому, что они представляют исключительную ценность для исследователей антианглийского движения горных народностей Бирмы, свидетельствуя о том, что спустя много лет после официального присоединения Бирмы к британским владениям в Индии антиколониальное движение не прекратилось. И позднее, уже накануне первой мировой войны, в донесении министерству иностранных дел России от 12(25) апреля 1913 года из Симлы русский дипломат Набоков писал, что в Качинском крае «еще очень далеко до умиротворения и фактического водворения власти англичан».
С иных позиций описывал Бирму последний русский путешественник, побывавший там до начала первой мировой войны. Он не был востоковедом, как Минаев или Пашино, не был и знающим скрытые пружины колониальной политики дипломатом, как де-Воллан. Это был молодой геолог Александр Жирмунский.
В 1911–1912 годах Жирмунский совершил путешествие по Азии, побывав в Японии, Бирме, Индии и Египте. Геологу не хотелось быть рядовым туристом — его интересовала проблема возрождения Азии. Сам он ее сформулировал следующим образом: «Азия далеко еще не сказала своего последнего слова. Характерно, что ни одна азиатская страна не покорилась европейцам вполне и что между азиатскими народами замечается редкое единодушие в стремлении к возрождению и вытеснению европейцев». Подобное высказывание, подобная установка перед путешествием могла родиться уже только в начале нашего века.
Именно с этих позиций благожелательного отношения к национальному возрождению Азии Жирмунский пытался подойти к описанию виденных им стран. Но, к сожалению, его молодость и оторванность от проблем изучения Азии привели к тому, что, рассказывая о Бирме, он искренне считал себя первооткрывателем. «Я отвожу сравнительно много места Бирме отчасти потому, — писал он, — что в русской литературе, насколько я знаю, не было еще непереводных описаний ее». Впрочем, вряд ли можно винить путешественника в незнании трудов Минаева, Пашино, де-Воллана и других: ведь дневники Минаева и Вяземского не были опубликованы, статьи Пашино затерялись на страницах газет, та же судьба была уготована очеркам Дмитриева и других путешественников. Жирмунский и познакомился с переводными и английскими трудами по Бирме и постарался дать читателям как можно более полную и объективную картину этой страны.
Нет нужды еще раз повторять, что Жирмунский, как в его предшественники, был быстро очарован Бирмой — в ее красотой, и ее народом. И нет нужды повторять, что он вскоре проникся антиколониальными настроениями, ибо в Бирме, как нигде, ощущалась ненормальность, неестественность управления этой страной пришедшими сюда европейцами.
«Приехав в Бирму для ознакомления со страной и народом, я, конечно, всего охотнее поселился бы именно среди этого народа. Но на месте убеждаешься в наивности подобных желаний. Англичане в своих азиатских владениях поставили себя так по отношению к туземцам, что последние, хотя и беспрекословно повинуются им во всем, ненавидят их как своих врагов в угнетателей. Причиной этому не столько материальный, — сколько нравственный гнет. Англичанин в Азии обычно считает себя неизмеримо выше туземца и выказывает это ему при каждом удобном случае. Туземец не имеет возможности по своему правовому положению отвечать тем же, но в его взгляде, когда он смотрит на белого, чувствуется многовековая обида…»