Ерошенко проснулся. В большой каюте третью о класса собрались люди. Он чувствовал, что они смотрят на него.
Ерошенко приподнялся на локте.
— Что вам нужно?
— Прости, товарищ, — услышал он голос. — Мы видели, как тебя под конвоем этого вот фараона на борт привели. Хотим поговорить.
— Хорошо, — улыбнулся Ерошенко и пригладил пышные золотые кудри. — Хорошо, поговорим.
— Скажи, за что тебя взяли? Ты агитировал?
— А может, революцию готовил?
— За какие такие дела немощного из Японии выслали?
— Может, тебя на расправу во Владивосток везут?
Ерошенко опустил ноги на чуть дрожащий, теплый пол. Нащупал рукой гитару. Гитара на месте.
— Давайте сначала выясним, кто вы такие будете.
— Рабочие мы, двадцать человек нас, с детьми, женами.
— Из Америки едем.
— Еще до революции туда попали.
— Мы все в ИРМ состоим. Знаешь?
— Знаю. Индустриальные рабочие мира.
— Правильно. И в тюрьмах сидели, а вот Нижинский шесть лет на каторге протрубил. А как узнали о революции у нас, стали домой собираться. Да вот видишь, пока собирались, опоздали. Попадем теперь к белякам в лапы.
— А вдруг наши к нам пробьются?
— Должно же во Владике подполье оставаться. Не может быть, чтобы японцам город отдали.
— Все ясно, — сказал Ерошенко. — Значит, и вы во Владивосток едете не с легким сердцем.
— Куда уж там. Если бы не мытарства в Японии, лучше бы уж переждать. Но мы решили, все к нашим ближе.
— А я никаких великих дел не совершал, — сказал тогда Ерошенко.
— Ну уж.
— Серьезно. Те, кто меня выслал, сделали, наверно, глупость. Да и испугались они не меня, а влияния, которое наша революция оказывает на Японию. Я состоял и Социалистической лиге, пел со сцены русские песни о свободе, писал книги и статьи, выступал с докладами о русской революции — за все это меня и выслали.
Ерошенко говорил не все. Приходилось быть острожным: среди рабочих могли оказаться и провокаторы. И, чувствуя какую-то недоговоренность, рабочие оставили расспросы. Не хочет человек всего говорить — не надо. Такое уж опасное время. Наверно, его уже поджидают во Владивостоке — недаром полиция японская не пожалела сержанта, чтобы арестант не сбежал по дороге. Хотя куда сбежишь?
Нестарый еще, красивый человек с золотыми кудрями протянул руку за спину, достал из чехла гитару, провел пальцем по струнам — проверить, не расстроилась ли. И запел глубоким, сочным голосом: «Степь да степь кругом…»
Кто-то из рабочих подхватил. Вскоре хор дружно и старательно выводил старую, грустную песню.
Ерошенко немного склонил голову набок, стараясь разобраться в переплетении голосов. Он давно уже привык наделять голоса внешностью и редко ошибался
2
Когда Васе Ерошенко было четыре года, он заболел корью. Церковь в селе Обуховке Белгородской губернии была далеко от их дома, но все-таки набожная тетка не испугалась ни зимней метели, ни отчаянного рева мальчишки, ни страха его матери. Она сильно надеялась, что бог мальчишку не оставит: ведь безгрешен парень. И решила отнести его в церковь, пусть помолится батюшка за здоровье младенца.
Батюшка молился в спешке, морщился, когда мальчишка заходился в реве. Потом махнул рукой — иди. Дома Васе стало хуже. Он совсем окоченел на ветру и в нетопленой церкви. Началось осложнение. И он ослеп.
С тех пор он не верил в бога, не любил попов и церкви, будь они христианские или какие бы то ни было иные.
Через много лет Ерошенко рассказывал одному из своих учеников, который ослеп на войне, в танке, и в отчаянии думал, что жизнь его кончилась: «Вам лучше. Вы всё помните. Я же смутно помню всего четыре вещи: небо, голубей, церковь, на которой они жили, и лицо матери. Не слишком много. Но и это всегда вдохновляло и вдохновляет меня на поиски чистых как небо мыслей и заставляет всегда мыслить о Родине, как о лице моей матери, в какой бы уголок Земли ни бродила меня судьба».
У него была удивительная, своеобразная манера говорить и писать. Сегодня она кажется чуть упрощенной и сентиментальной и немного менторской. Иногда кажется, что все им написанное переведено с восточных языков. Он ближе любого другого русского писателя по стилю к современной восточной прозе. Может быть, поэтому Ерошенко всегда был очень популярен в Японии, его книги неоднократно издавались в Китае, но в России он так и не стал известен.
И когда журналист Р. Белоусов, открывший для нас Василия Яковлевича Ерошенко так же, как Е. И. Гневушева открыла Пашино, занимался своим тяжким и благодарным делом, когда он писал и получал письма со всех концов нашей страны и из других стран, когда отыскивал в библиотеках забытые сборники Ерошенко и в журналах заметки о нем, он обнаружил, что Ерощенко сегодня объективно скорее писатель японский и китайский, нежели русский. Это тем более удивительно, что в Японии он провел в общей сложности менее пяти лет и куда меньше этого в Китае.
Очевидно, чувствовал это и сам Ерошенко. Иначе чем можно объяснить то, что за тридцать лет в Советском Союзе, за тридцать рабочих, трудовых, активных лет он написал так мало и еще менее публиковался. Нельзя тут ссылаться на невнимание редакций или на недостаточность таланта писателя. Просто, видимо, жизнь Ерошенко делится на несколько весьма различных этапов, из которых этап «японский» — это этап писательский. А годы, проведенные на родине, полностью посвящены просветительской, преподавательской деятельности.
Так и получилось, что в пятидесятые годы, когда началось открытие его для русских читателей, он казался же классиком — современником Короленко и Чехова. И поиски его биографии, начавшиеся в Японии и Китае, привели вновь к селу Обуховке, где начался и где закончился его жизненный путь. Обнаружилось, что совсем недавно, всего за пять лет до начала поисков, в Обуховке умер большой педагог и просветитель, воспитатель и даже духовный спаситель сотен людей, с его помощью нашедших свое место в жизни. Оказалось, что Ерошенко — наш современник.
Узнать об этом было грустно. Жизнь Ерошенко была нелегкой, связанной со многими разочарованиями и потерями. И живущие сейчас среди нас люди, писавшие о нем, часто не подозревали, что сдержанный, мудрый и всезнающий учитель и наставник был известен в других странах как крупный писатель, как революционер и поэт.
Сам Ерошенко мало кому говорил о своем прошлом. Он был очень скромен. Он не ценил своего литературного дара и к тому же, скорее всего, и не подозревал, что его книги переиздаются в Японии и что в докладах о начинателях социалистического движения в Японии упоминается среди первых его имя.
Ну что бы лет на пять раньше обратить внимание на новеллу классика китайской литературы Лу Синя «Утиная комедия»! Начать бы розыски русского друга великого китайского писателя, о котором Лу Синь пишет такой светлой и трогательной печалью. И тогда бы Epошенко мог сам встретить журналистов в саду в Обуховке или в учительской комнате школы для слепых в Кушке или Ташкенте. И улыбнулся бы застенчиво и удивился бы, что о нем помнят в Японии, откуда он уезжал в 1921 году на пароходе «Ходзан-мару» в сопровождении полицейского, не зная, останется ли живым во Владивостоке, занятом белыми. Ведь тогда он так горевал, что друзья не смогли прийти проводить его… Но судьба распорядилась иначе.
3
Милый мой, в года глухие
Свой закон и суд:
Если мы не бьем — другие
Нас с тобою бьют.
— Люди разделены на расы: белую, черную и так далее, — говорил учитель. Дети улыбались. Дети были слепыми и не могли различать расы по цвету кожи Наиболее цивилизованная и прогрессивная — белая раса, наименее цивилизованные — красная и черная.