Так прошло два года. И вдруг Ерошенко объявил друзьям, что вновь отправляется в путешествие.
— Я прирожденный бродяга, — говорил он. — Я должен идти и идти. И видеть.
Он любил это слово «видеть». В июле 1916 года Ерошенко сел на пароход, отплывавший в Сиам. План его был таков: пожить в Сиаме, где, по его сведениям, было очень плохо поставлено образование слепых, организовать там школу. Затем, если удастся, переехать с той же целью в Бирму, в Индию, побывать на острове Ява, заодно выучить тайский, бирманский и малайский языки, а потом уже вернуться домой, в Россию, закончив таким образом свое первое путешествие.
Действительность оказалась не совсем такой, как ее представлял Ерошенко.
4
Путешествие, начатое в июле 1916 года, привело Ерошенко в Юго-Восточную Азию. Если его пребывание в Японии можно считать первым этапом не только путешествия, как такового, но и первым этапом складывания характера и творческого лица Ерошенко, то жизнь в Сиаме, Бирме и Индии была вторым этапом пути, не менее важным в его биографии. К сожалению, об этом периоде его жизни очень мало известно. Пребывание Ерошенко в Бирме, интересующее нас в данный момент более всего, освещено и самим путешественником и его биографами, к сожалению, очень скудно. Сохранилось лишь несколько писем, записи народных легенд (большинство из них опубликовано в Японии и на русский язык так и не переведено), а также статья Ерошенко «Слепые Запада и Востока» о жизни слепых в разных странах, включая Бирму и Сиам. И все-таки даже немногие имеющиеся в нашем распоряжении факты представляют большой интерес и открывают новую главу в истории русско-бирманских отношений.
Полгода Ерошенко провел в Бангкоке. Что он делал там? Выучил тайский язык, обивал пороги учреждений и министерств, стараясь выколотить средства на специальную школу для слепых, записывал народные легенды и сказки, — в общем, был очень занят. И все-таки попытка создать школу в Бангкоке провалилась. Другой бы махнул на все рукой и, в лучшем случае объехав, что можно, пока есть деньги, вернулся в привычную Японию или поехал домой. Но Ерошенко за эти шесть месяцев завязывает знакомства среди учителей и миссионеров, бомбардирует письмами эсперантистов в разных странах и, хоть и не достает необходимых средств, получает нужную информацию: есть школа для слепых в Бирме, в портовом городе Моулмейне. Более того, ему предлагают возглавить эту школу. Дальнейшее пребывание в Сиаме становится бессмысленным. Ерошенко нужен другой стране, где его знания могут принести немедленную пользу.
В Бирму Ерошенко приехал в январе 1917 года. Шла первая мировая война. Слухи из России, проникавшие сюда через Индию, были противоречивы и пугающи. И первый русский, оказавшийся в этих краях, был в центре внимания всего Моулмейна — большого по бирманским, но небольшого по нашим масштабам города, где фигура высокого золотоволосого человека в рубахе навыпуск, подпоясанной тонким ремешком, была известна каждому жителю.
Ерошенко с энтузиазмом принялся за работу. Школа для слепых в Моулмейне оказалась первой из нескольких школ, которыми он руководил. Теперь он мог на практике применить все те знания, которые впитал за годы странствий. Правда, прежде чем войти в работу, надо было выучить бирманский язык. При способности Ерошенко это не потребовало много времени. Языком он овладел через несколько недель. И настолько, что когда на каникулах собрался в большую экскурсию со своими учениками, то обходился с ними без переводчика. А путешествие по Бирме, в которое он отправился со слепыми ребятишками, было нелегким и неблизким. Ребята посетили несколько древних столиц Бирмы, расположенных в сотнях миль от Моулмейна, — побывали и Пагане, Аве, Мандалае, на обратном пути попали и Пегу.
За этими краткими обрывками фактов скрываются наверное, и жаркие споры с чиновниками в ведомстве просвещения, которые вряд ли с легкостью давали деньги на столь необычное путешествие, и разговоры родителей — страшно ведь отпустить слепого ребенка в такой далекий путь. Да и потом — что будет за недели, проведенные в пути? Представьте себе странную процессию, бредущую по раскаленной равнине, по пыльным дорожкам между зарослей кактусов, по умершему и великолепному городу Пагану. Вокруг возвышаются храмы, под грудами осыпавшейся штукатурки и среди кирпичей скрываются шустрые ящерицы, воздух гудит от деловитых насекомых, а ребятишки в длинных юбчонках слушают, как их учитель рассказывает о истории древнего чудесного города. Они учатся видеть. Ерошенко ведет ребят по своему пути — по пути видения мира. И наверняка ведь в Моулмейне и сегодня живет хоть кто-нибудь из тех учеников, которые вместе с Ерошенко совершали первые в своей жизни открытия, доступные, казалось бы, лишь зрячим.
Вернувшись из поездки, Ерошенко садится за изучение буддизма и бирманского фольклора. «Сейчас я увлечен воистину прекрасными бирманскими легендами. Это неисчерпаемый материал. Передо мной раскрывается новый, доселе мне неведомый мир. Богатая символика, полная скрытых тайн и загадок. По сравнению с этими легендами предания христианства и ислама выглядят слишком наивными. Если бы я прожил в этой стране всю жизнь, то все равно не смог бы постичь всей глубины их содержания».
Так писал Ерошенко в письме в Японию. Некоторые из легенд он переслал туда, и они были напечатаны. На русский язык переведена лишь одна из них.
«Бирманская легенда» — большой миф, опубликованный Ерошенко, — характерна для сказаний Южной Бирмы. Здесь переплелись и буддийские верования, и остатки анимизма, и живучая вера в натов — духов, населяющих Бирму куда гуще, нежели домовые, водяные и лешие Россию. Но для нас интереснее сейчас не столько сама легенда (хоть, очевидно, Ерошенко был первым, кто познакомил японских читателей с бирманским фольклором), а его к ней вступление, выдержанное в том же стиле, что и сама легенда, и кажущееся ее неразрывной частью. В этом вступлении Ерошенко помимо краткого рассказа о Бирме приводит одну притчу, не имеющую прямого отношения к народной древней легенде, а родившуюся, видимо, в XIX веке, во время покорения Бирмы Англией. В ней рассказывается о бирманском посольстве в Англию и о том, как посол заключил договор с англичанами на разработку бирманских рубиновых копей. Король Бирмы не одобрил договора, и министру заключившему его, надо было выпутываться из неловкого положения, в которое он попал. Тогда он показал приехавшим англичанам два рубина размером с куриное яйцо каждый и спросил, сколько они стоят. Англичане, которые никогда таких рубинов не видели, не смогли это сделать, и договор был расторгнут. Но, «убедившись и том, что Бирма обладает несметными богатствами, Англия ни за что не хотела упускать их из своих рук и втайне вынашивала планы покорить эту страну…»
А затем Ерошенко, свободно плетя из бирманских легенд и сказок новое повествование, вспоминает и еще одно предание. Предание о том, как злая женщина-оборотень превратилась в английскую королеву Викторию и ее войска покорили Бирму. «А когда пройдет сто лет, с тех пор как страной завладели англичане, Бирма вновь станет свободной, как прежде».
Сегодня фольклор Южной Бирмы известен неплохо; существуют сборники легенд и сказок. Но вот предания, записанные Ерошенко, предания, в которых свежи еще отзвуки войн с Англией и звучит надежда на будущее освобождение, нам не встречались. Английские исследователи как-то упустили эту область фольклора. А потом, когда Бирма и в самом деле стала независимом эти легенды умерли, ибо они утешали покоренных, давя ли надежду, объясняли сказочным путем причины национального унижения; когда же в них исчезла нужда, их забыли.
5
Вести о Февральской революции достигли Южной Бирмы месяца через два после приезда туда Ерошен ко. С тех пор, как бы занят он ни был, мысль о возвращении домой приходила к нему все чаще. И тем более стало тянуть на родину после того, как в ноябре, в начале второго учебного года, он узнал об Октябрьской революции. Мечта о создании в свободном государстве новой, невиданной ранее школы, для которой не надо будет выпрашивать денег и учебных пособий и где ученики будут воспитываться в духе братства и любви, эта мечта заставляет Ерошенко спешить со сборами домой, тем более что положение его сразу ухудшилось. Если до этого англичане, очевидно, не вмешивались в работу директора школы, то теперь он стал потенциально опасен: он стал представителем революционного государства и, раз уж он никогда не скрывал своих левых взглядов, теперь его стали рассматривать как агента красных. К Ерошенко был приставлен полицейский, и его недоброжелатели — а они, естественно, были, ибо его методы преподавания никак не вписывались в схему колониального образования, — принялись строчить доносы на «красного» директора.