В конце 1862 года «Гиляк» по пути с Дальнего Востока зашел на Филиппины, в Манилу. Здесь уже находились другие суда русской Тихоокеанской эскадры под командованием контр-адмирала Попова. От него-то Энквист и получил приказ идти в бирманский порт Моулмейн (Моламьяйн) для закупки тика.
Моулмейн стоит в устье реки Салуин. Подходы к порту в те времена были сложными, и обычно суда буксировались катерами, принадлежащими английской компании. Однако Энквист решил не тратить казенных денег на буксировку — компания, будучи монополистом и этом деле, брала с гостей столько, сколько почитала нужным, — и провел корабль в порт без всякой помощи.
В канун Нового года «Гиляк» бросил якорь в Моулмейне. Моулмейн тогда процветал: он был важной базой англичан на пути в Малайю и Сингапур. Интересны наблюдения Энквиста о торговле Моулмейна. «Город, — пишет он, — имеет 65 000 жителей, из которых 2300 европейцев. Славится своим хорошим климатом преимущественно против других мест Ост-Индии. Торговлю ведет пиковым деревом и рисом. Ежегодный вывоз тика доходит до 98 000 тонн, из числа которых 58 000 идет в одну Англию; риса же вывозится до 37 000 тонн, из которых большое число идет в английские порты».
Пройдет несколько десятилетий, и вывоз тика отступит на второй план: Бирма превратится в рисовую житницу Британской империи. Но во времена Энквиста ломка бирманской экономики только начиналась, и традиционный предмет вывоза — тик — еще господствовал в бирманской внешней торговле.
Переговоры о покупке тика и погрузка его затянулись надолго. Полтора месяца «Гиляк» простоял в порту. Отсутствие транспорта встревожило контр-адмирала Попова, и он послал в Моулмейн клиппер «Абрек» узнать, не случилось ли что с моряками. «Абрек» — второе русское судно, побывавшее в Бирме, — провел в Моулмейне всего три дня и ушел в Калькутту.
В своих записках капитан Энквист пишет и о бирманских погонщиках слонов, и о работе в порту, и о природе Моулмейна. Однако русские моряки с «Гиляка» были ограничены в своих поездках, и большей частью им приходилось иметь дело с англичанами. Интереснее для нас записки о Бирме начала шестидесятых годов, оставленные врачом В. Н. Дмитриевым.
3
До сих пор в Ялте есть «домик Дмитриева». Человек это был незаурядный, талантливый и многосторонний. Известен он более всего тем, что был основателем ялтинского курорта, крупным медиком, курортологом. Он был близок к Чехову, хорошо знаком со многими учеными и литераторами, увлекался театром и сам ставил спектакли. Но нас интересует сейчас менее известная сторона его биографии, нас интересует Дмитриев-путешественник.
В молодости Дмитриев работал судовым врачом на русских кораблях и побывал во многих странах, в том числе и в Бирме. На ее берег он сходил дважды.
В отличие от сдержанного, связанного официальным положением Энквиста Дмитриев — лицо частное, и его оценки положения в южных областях Бирмы, незадолго до того захваченных англичанами, его характеристики английской политики, описание положения в Моулмейне (именно этот порт в шестидесятых годах чаще всего посещали русские суда) резки и нелицеприятны. «Английский лев, — пишет Дмитриев, — нет, не будем говорить — лев, льву это не свойственно, ближе к истине сказать английская Лиса Патрикеевна всякими правдами и неправдами всюду подбирает, что плохо лежит. Тогда она только что (за десять лет до прибытия в Бирму Дмитриева. — Авт.) отхватила лакомый кусок от Бирманской Империи…»
Моулмейн, как уже отмечал Энквист, имел в это время значительное европейское население — более двух тысяч человек. В нем быстро рос так называемый европейский город — явление типичное для колониальных стран. Это зеленый, тенистый район города, где редко и живописно разбросаны в тени пальм и манговых деревьев более или менее элегантные виллы. Такие районы и целые города в конце прошлого века росли по всей Южной и Юго-Восточной Азии и Африке. Они были таким же обязательным элементом колоний, как европейские яхт-клубы и тяжелые «колониального стиля» административные здания, до удивления чужеродные в странах Востока с их легкой и практичной архитектурой. Про этот «новый город», вернее, про население его Дмитриев писал: «Это все бары, высшее чиновничество, офицерство, которые не смешиваются с чернью».
А рядом кипел «туземный» город. Там Дмитриеву нравилось куда больше. И присутствие европейцев никак не стесняло. «Да и лучше, что не видно их чопорной неприветливости, презрительного отношения ко всему не английскому. А туземцы: и бирманцы и тальены (таланиги-моны. — Авт.) и карены… весь народ простой, бесхитростный, с которым очень приятно иметь дело».
Пребывание в Бирме запомнилось Дмитриеву на всю жизнь. И характерно, что сорок лет спустя, уже стариком, Дмитриев, полемизируя со сторонниками теории об исконном отставании «низших восточных рас», писал: «Не время и не место распространяться здесь об особенностях бирманской культуры… Но нельзя и не сказать, что это не дикари… это не дикость, а своя особенная культура… Не смотрите, что он прикрыт только коротенькой юбочкой, — он мыслит, он рассуждает, он по-своему образован, знаком с внутренней жизнью человека и думает о ней не меньше европейца, — конечно, своим особенным, не похожим на европейский, способом мышления».
Но наибольший интерес для нас представляет описание Дмитриевым бирманского театра — первое сообщение о бирманском искусстве в русской литературе, полученное из первых рук, причем пишет о бирманское театре знаток, занимавшийся этим вопросом в России сам поставивший ряд спектаклей.
Представления, на которых побывал русский путешественник, были приурочены к бирманскому Новому году, приходящемуся на апрель. Это праздник воды, знамение приближающегося муссона, граница сухого дождливого периодов.
Бумажные разноцветные фонарики освещали сцену, на которой молодые актеры давали представление, изображая в танце посев и уборку риса, различные ремесла, окраску тканей. Затем Дмитриев отправился в другой театр, где показывали пве — классическое бирманское представление, сюжетом которого обычно являются буддийские мифологические мотивы, сдобренные танцами и шутками.
«Перед нами открылся зрительный зал самый обширный, какой только может быть на Земле, — пишет Дмитриев, — потолок самого благородного стиля — голубой темный бархат, весь убранный блестящими серебряными звездами. Стены раздвинуты до самого горизонта — с одной стороны взгляд упирается в скат только что покинутой нами горы, покрытой сплошь густым лесом, впереди даль реки с многочисленными островами, которые виднеются на серебристой глади вод, как корзины цветов, а с боков кустарники. Пол зала зеленого бархата, слегка покат, как в амфитеатре».
Наконец по толпе, рассевшейся на пологом склоне холма, прошло движение. Казалось, еще ярче вспыхнули фонарики. Служитель разжег факелы, вытянувшиеся в ряд у сцены…
Путешественник не досмотрел пве до конца: ведь оно продолжается всю ночь и возобновляется на следующий день, как только стемнеет, — и так на неделю или больше. Сначала больше виделось необычное — красочность костюмов, резкость угловатых движений актеров, необычность инструментов оркестра и самой музыки, в которой европейскому уху так трудно уловить ритм и мелодию. Но постепенно очарование сказки, простого и тонкого искусства актеров захватило врача. «Все было просто, — вспоминал он. — Совсем, можно сказать, по детски, а между тем мы с интересом слушали и очень долго наслаждались чем-то новым, неожиданным, неслышным доселе». И уже казалось, что все понятно — актер ходил по сцене, танцевал, и видно было, как он хвалится своими подвигами, своими битвами со злыми демонами. А вот рассказ пошел о другом — о его любви и девушке, о том, как он лишился любимой…
Только когда ночь давно вступила в свои права, Дмитриев взглянул на часы: уже четыре часа он провел у сцены. Пора идти. На корабле будут волноваться.