— Что с ней? — спросил Голд. — Что случилось?
— Нужен эликсир против нетландского яда, — слабо ответила Эмма. — Он отравил нас.
— Зачем? — Голд понял, что совершенно ничего не понимает. — В этом нет никакой логики! Зачем убивать вас?
— Не знаю. Надо уходить.
Голд попытался переместить их всех, но не смог. Синдальт не предоставил им такую возможность. Он закинул Коль на плечо, благо она была совсем лёгкая, и помог Эмме подняться. Медленно и немного суетливо они направились к выходу. Голд на всякий случай обвалил часть туннеля и за собой, прекрасно понимая, что из прошлой ловушки Синдальт выберется быстро. Неожиданные повороты сейчас были некстати. Они вышли к свету, где Крюк сильно облегчил ему задачу, подхватив на руки свою ненаглядную невесту, и Голд переместил всех в лавку, где Эмма окончательно потеряла сознание.
— Эмма? Что с ней? — испуганно спросил Крюк, аккуратно укладывая её на пол, придерживая ей голову.
— Она что-то говорила про яд моршиповника, — бросил Голд, укладывая Коль на кушетку. — Ничего, дело поправимое.
Он извлёк из ящика с эликсирами пару пузырьков. Содержимым одного напоил Коль, содержимое второго залил в рот Эмме. Коснувшись мисс Свон, проверив её состояние, Голд поразился в очередной раз отчаянности и безбашенной неосторожности, которую эта женщина проявляла в последнее время.
— Она и ребёнок будут в порядке, — сказал он Крюку. — Вы должны мне услугу. И скоро я о ней попрошу. А теперь забирай её и убирайся.
— Ребёнок? — изумился Крюк. — Какой ребёнок?
Голд с минуту смотрел на него, как на идиота.
— Потом между собой разберётесь! — раздраженно воскликнул он. — Вон отсюда!
Крюк, к счастью, вопросов больше не задавал, подхватил Эмму на руки и вышел.
Голд робко подошёл кушетке и присел на краешек, вглядываясь в бледное лицо Коль. Осторожно, боясь прикасаться, он убрал волосы с её лица, бережно разгладил складки на одежде, застегнул пуговицы и случайно наткнулся на нечто знакомое. Он так боялся этого, но знал, что это правда, которую он должен был принять. Он невозможно подставил свою дочь, он был виноват во всём, но ему нужно было, чтобы она сама сказала об этом, сама разъяснила, как такое могло произойти. Пока мозаика никак не хотела складываться у него в голове.
Голд не был уверен, когда она проснётся, и решил перенести её домой.
***
Коль очнулась в своей комнате ближе к вечеру. Она определила это по солнцу, пробивающемуся в окно. Видимо, Голд вытащил её из туннелей и вылечил. Она просто должна была его увидеть, как-то отблагодарить того, кто всегда вытаскивал её из тьмы.
Коль поднялась с постели, проверила, всё ли на месте, и, по-прежнему чувствуя слабость и боль во всём теле, медленно вышла из комнаты и пошла вниз, внимательно оглядываясь в поисках Голда. На кухне она встретила только Белль, которая ласково и грустно предложила ей сесть и чего-нибудь выпить или съесть, на что Коль ответила отказом.
— А где Голд? — спросила она у Белль, но та не успела ответить.
Он сам появился на пороге кухни.
— Спасибо, что спас, — улыбнулась ему Коль, печальной искренней улыбкой. — Прости, что не послушала, но выбора не было.
— Это неважно, — немного резко отреагировал Голд, тут же устыдившись своей резкости. — Есть одна тема, которую я должен затронуть. Мне нужна правда.
Коль посмотрела на его сосредоточенное, несчастное лицо и поняла, что никакая правда ему не нужна, что он и так уже всё знает, но задает вопросы, которые должен задать. Хочет услышать это именно от неё.
— Давно догадался? — кивнула она.
— С первой нашей встречи, — сдавленно ответил он, — но не хотел верить.
— Я покажу тебе свой, если ты покажешь свой, — сказала Коль, предлагая простую сделку на доверие.
Белль явно не понимала до этой минуты, о чём речь, но теперь вся напряглась, сжалась в комок, не желая верить в реальность происходящего, не меньше, чем сам Голд. Он вздохнул, запустил руку во внутренний карман пиджака, извлёк оттуда кинжал Тёмного мага и положил на стол. Коль сделала то же самое со своим. Белль закрыла лицо руками и сильнее вжалась в стул, на котором сидела. Голд прикрыл глаза, прикусил губу и закивал, едва сдерживая эмоции.
— Прости меня, — как-то даже прохрипел он, отступая на шаг. — Прости.
Неужели он действительно винит в этом себя? Неужели… Но он не виноват! Почему он не понимает, что он не виноват?! Если Голд мог как-то сдержаться, то Коль — нет. Всё, что она удерживала в себе около трёх лет, внезапно снова на неё навалилось: боль, тоска, одиночество, осознание собственной вины, отчаяние. И это вновь разрывало ей душу. Она почувствовала, что плачет, почувствовала, как слёзы стекают по щекам к подбородку, а затем разбиваются о твёрдую поверхность стола. Она вскочила так стремительно, как могла, учитывая её общее состояние, и подошла к Голду, хватая его за руки, но он высвобождался, отступая всё дальше.
— Ты не виноват! Ни в чём не виноват! — она обняла его, мешая дальнейшему побегу. — Только я. Это всё я. Я, я, я! Только я! Я убила тебя!
Коль окончательно разрыдалась в его равнодушных ответных объятьях.
— Как? — спросил он и оттаял. — Почему?
В каждом, даже самом тёмном туннеле есть свет. И сейчас для них настало время его отыскать. Для них обоих.
========== Глава 5. Ответы ==========
Когда Колетт была маленькой, папа рассказывал ей сказки, и чаще всего сказки были о ней самой. Она стала рассказывать ему всё-всё-всё, чтобы сказки были полнее и правдоподобнее, но позже, когда она стала слишком большой для этих сказок, и они прекратились, привычка рассказывать ему всё осталась. Иногда ей казалось, что никто, кроме него, не способен её понять. Папа знал о жизни что-то такое, чего не знал никто, и потому мог всё объяснить, всё принять и найти выход из любой сложной ситуации.
Колетт очень многое помнила об отце. Так много, что хватило бы на сотню томов, если бы она вдруг решила подробно изложить его историю. Но не конкретные события особенно дороги нашей душе, а сам образ. Если бы её попросили вспомнить и описать его, то она бы сразу подумала об аккуратно расчесанной гриве седых волос, белоснежных отутюженных рубашках, о чёрных костюмах, каждый из которых стоил дороже чьего-то месячного заработка, о необычайно подвижном лице, способном выражать одновременно несколько разных эмоций, о тёмно-карих глазах, которые она унаследовала, о лёгком раскатистом смехе, если это было искренне, и о сдавленных тихих саркастических смешках, если беседа, которую он вёл, была ему неприятна. Она помнила вонючий травяной чай, который он имел обыкновение пить по утрам, и бумажные газеты, одним из верных и немногочисленных подписчиков которых он являлся. Она помнила его улыбку, и даже не одну. Иногда он улыбался одними глазами: так умел улыбаться только он. А иногда улыбка была холодная, угрожающая, но ей он так никогда не улыбался, только некоторым людям. Её отец был не самым простым человеком: он ступал по земле будто весь мир был его вотчиной, небрежно, играючи, словно в танце он подчинял себе реальность. Многие люди робели перед ним, уважительно отступали в сторону, давая пройти, ловили каждое его слово. На лицах некоторых иногда проявлялся даже страх, будто это был не мужчина средних лет с дипломом юриста, а сам дьявол во плоти. Как выяснилось позже, они недалеко ушли от истины в своих впечатлениях.
Когда они жили в Нью-Йорке, отец часто забирал её из школы и на остаток дня брал с собой в свой офис. У него был огромный кабинет с гигантским окном, из которого был виден чуть ли не весь город. Они часто разговаривали, выглядывая на улицу из этого окна, пытаясь разглядеть людей внизу, которые казались меньше муравьёв, просто маленькие цветные точки где-то вдалеке. Когда закатное солнце пробивалось внутрь, глаза отца отливали золотом, и немного золотом отливали и волосы. Он морщился, улыбался и отворачивался, увлекая её следом, вглубь кабинета. Часто они сидели друг напротив друга и обменивались незначительными репликами: она занималась своими уроками, а он — своими договорами. Порой она пыталась схитрить и выведать правильный ответ на какой-нибудь вопрос, но он просто спрашивал её о чём-то из области юриспруденции или экономики, на что она, конечно, не могла ответить.