В свое время я изучал начертательную геометрию, теорию машин и механизмов, морское дело, парусную практику, работал матросом, кочегаром. Понятно, что в новой ситуации навыки починки парусов толстой иглой с гардаманом или владение техникой совковой лопаты напрямую использовать было нельзя, но все-таки (как говорят в Одессе).
В работе руками нужен свой особый интеллект, уходящий корнями в первобытные времена. Мы видим его следы в древних постройках, в старинной домашней утвари, в деталях народного костюма. С развитием всеобщего гуманитарного образования эта «рабочая соображалка», как я ее называю, отошла на второй, а то и на третий план.
Нынче в развитых странах руками умеют работать те, кто рано бросил школу, или эмигранты из Восточной Европы. Однако зов предков силен, и желание помогать голове руками неистребимо. Полстраны копаются у себя в саду, стучат и строгают по сараям, чердакам и подвалам. В ряды этой армии самоделкиных теперь вступал и я, невольный новый доброволец.
Жизнь моя пошла по треугольнику. Утром я садился на велосипед и ехал на работу, вечером, около шести часов, заправившись в кантине столовским ужином, педалил в Камден, в свою фавелу, где крушил и ломал примерно до часу ночи, а оттуда возвращался на Элгин-кресент, с тем чтобы назавтра все начать сначала.
Еще один «потенциал» нашего дома проявил себя в этом треугольнике. Если от Терезы до работы дорога занимала 35–40 минут (абсолютный рекорд 28 минут 30 секунд), то от работы до Арлингтон-роад можно было доехать минут за двенадцать (абсолютный рекорд в 8 минут 50 секунд я поставил позже, когда мы переехали).
В английских домах почтовых ящиков, как правило, нет. Почтальон просовывает письма в прорезь входной двери, щелкает подпружиненная заслонка и они падают на пол. Мне как домовладельцу стали приходить официальные письма из местного совета с требованием заплатить налог и подробным объяснением, с рисунками и графиками, как этот собранный налог расходуется. Язык был сухой, картонный, похожий на советский новояз: социальное обеспечение, образование, жилой фонд, отдел развития стратегии, окружающая среда. Почту доставляли утром и к вечеру. Когда я приезжал с Би-би-си, моя корреспонденция лежала аккуратной стопочкой на видавшем виды потрепанном трюмо с мутным зеркалом. Однажды, уж не помню почему, мне нужно было заехать на Арлингтон-роуд утром, до работы. Дома никого не было, тишина. На полу валялась неразобранная почта.
Я стал перебирать ее и вздрогнул — в руках у меня была листовка со знакомой картинкой. Женщина в красной косынке кричит, приложив руку ко рту. Я видел это плакат: В. Кораблев, 1930 год, «Товарищ, иди к нам в колхоз!» Только здесь, в английском варианте, из-под руки активистки вылетали слова «Join RMT!»
RMT — это профсоюз железнодорожников, моряков и транспортных рабочих. Тут же лежало письмо из штаб-квартиры профсоюза, оно было адресовано руководителю местной ячейки по имени Стенли Питт. Так я узнал имя своего «сидячего жильца».
Первая встреча произошла в выходные. Я штукатурил облупленную стенку в холодном гальюне у выхода в задний двор, жилец поднимался из своей подвальной комнаты, насвистывая веселую мелодию. Он был небольшого роста, сухонький, с лицом аскета, на котором не отражалось никаких чувств. Жилец на секунду прервался, кивнул мне головой и сказал с холодным сарказмом: «Enjoying yourself?» («наслаждаешься?»), после чего как ни в чем ни бывало вышел на улицу под звуки своего художественного свиста. Только тут я сообразил, что других туалетов внизу нет, что это его личный сортир, который он посещал последние полвека, не пытаясь в нем что-либо изменить или улучшить.
Вторая беседа произошла по весне, когда распустились деревья, вернее, одинокое дерево на заднем дворе. «Вы не собираетесь его спиливать?» — спросил мистер Питт с некоторой тревогой. Дерево росло в нескольких метрах от дома и вполне могло доставать корнями до его основания. Райсовет в таких случаях с легкостью давал разрешение, поскольку дом, так называемая «терраса», стоял в сплошном ряду с соседними строениями и всякое смещение у одного могло дать трещины у других. «Нет, пока не собираюсь, — ответил я, — а что?» — «Я посадил это дерево, когда мне было девять лет, — ответил мистер Питт, — мы гуляли с мамой в парке, и я выкопал там саженец».
Дереву на вид было не меньше пятидесяти лет, и, по моим подсчетам, мистер Питт поселился в доме с матерью, а может, и с отцом в начале 1920 годов. Тут он рос, ходил в школу, потом стал подмастерьем, вышел в инструментальщики, прошел войну, пережил лондонские бомбардировки, послевоенные годы питания по карточкам, победу лейбористов и введение бесплатного образования и здравоохранения, успехи в своей профсоюзной борьбе, и вот теперь, на старости лет, обрел себе домовладельца, предавшего социалистическую родину, рай рабочих на земле.