Потом появилось место в комнате у Славинского. Почему — понятно. Славинский на работе дымил как паровоз, сидя в голубоватых облаках французской едкой махорки — сигарет «Голуаз». Известно было, что он отсидел за наркотики (спецоперация КГБ) и теперь по тюремной привычке гасил окурки, бросая их на пол, и растирал ногой. Пол, однако, был не бетонный, как в камере, а покрыт английским ковром из чистого нейлона. Горячие бычки оставляли на ковре черные отметины, похожие на оспенные язвы. Этот ковер мы называли «лицо Сталина».
Над столом Славинского висели листы бумаги с красиво выведенными словами: «Сорвешь виноград — нэ будэшь рад. Сорвешь хурму — попадешь в турму». На полке с его лентами было написано: «Нэ тронь — зарэжу».
Славинского, как и меня, набрали из Рима. За время, проведенное в Италии, он выучил язык и нередко разговаривал на итальянском по телефону. Тюрьма научила Славинского не делать лишних движений, он сидел неподвижно от одной сигареты до другой, говорил мало, тихим сипловатым голосом, как Дон Корлеоне в «Крестном отце».
Я любил слушать Славинского в эфире. Он был безыскусен и прост, звучал слегка усталым. В нем была правда, этому голосу хотелось верить.
Славинского ценили как редактора и часто давали ему править тексты. Он безошибочно отсекал лишнее, сокращал длинноты, правил пунктуацию. Молодость его прошла среди питерских подпольных литераторов 60-х годов, он знал всех — от Бродского до Марамзина, от Рейна до Довлатова.
От Славинского я слышал историю, как однажды на вечеринку самозванно пришел крепкий рыжий парень и стал «зачитывать» всех своими стихами, произнося их в нос картавым голосом. Вскоре Славинский засобирался домой. «Фима, — сказали ему приятели, — уведи этого рыжего, достал!»
По дороге познакомились — это был Иосиф Бродский.
«Чувак, — сказал мне однажды Славинский, закашлявшись «Голуазом», — ты Тамарку Заболотную знаешь? Из Парижа приехал Хвост, Алексей Хвостенко. У нее в доме остановился. Хочешь, приезжай сегодня, вот адрес».
Дом оказался на севере Лондона, в Тоттенхэме, на тихой зеленой улице, где дома не лепились друг к другу, а стояли привольно и гордо, окруженные просторными садами. Тамара Холболл (Заболотная), бывшая валютная красавица, еще в Ленинграде познакомилась с датским бизнесменом, вышла за него замуж, уехала в Европу, родила сына и теперь готовилась к разводу, проживая в роскошном доме, который супругам предстояло делить.
Алексей Хвостенко, мой одногодок, был поэтом, художником, драматургом, автором более двухсот песен, которые сам пел под гитару. Принадлежал к подпольному движению Хеленуктов, исповедовавших абсурдизм:
«Сим торжественно объявляем, что мы Хеленуктами сделались.
Хеленукты всё умеют: что ни захочут, всё сделают.
Мы можем:
а) стишки сочинять;
б) прозу выдумывать;
в) пиэссы разыгрывать;
г) нарисовать там чего-нибудь;
д) гулять;
е) смеяться;
ч) на веревочке узелок завязать;
ъ) лобзиком выпиливать;
ы) сеять просо;
ь) запоминать;
э) бросать в воду камешки;
ю) говорить не по-русски;
я) гладить Епифана.
Эка!»
Хвост был сибаритом, привыкшим к обожанию. Он красиво курил, красиво пил, вдохновенно пел. Понятно, что Тамара не устояла перед таким шармом.
Он пел нам свои песни: «Вальс-жалоба Солженицыну», «Сучка с сумочкой», «Игра на флейте», «Прославление Олега Соханевича».
Хвостенко писал в своих воспоминаниях:
Олег Соханевич, которого мы встретили в Вене, в 1967 г. утек из СССР при изложенных в нашей песне обстоятельствах. На сочинительство он подвинул нас сам, сетуя, что никто его не прославляет. Полное название: «Прославление американского гражданина Олега Соханевича и его доблестного побега с борта теплохода "Россия", о том, как он попал в плен к туркам и был ими отпущен»: