Дмитрий Никитин
Настоящий
«…но по лицу его, по бешеным глазам с опаленными ресницами я сразу понял, что уж это-то не дикобраз, ребята, нет, этот – из настоящих».
«Настоящий человек уехать не захочет. А ненастоящий… – Он снова поднял глаза и посмотрел прямо в лицо Антону. – А ненастоящему на Земле делать нечего».
Гаг яростно копал ход сообщения, так что лопатка звенисто пела о твердую глину. Щурясь от летящей в глаза горячей пыли, бил и бил в неподатливую землю, вымещая на ней всю накопившуюся злость. Когда уже не хватало дыхания, выравнивал шуршащие под сталью откосы, вычерпывал со дна траншеи песок. Потом снова яростно врубался в сухой плотный грунт. Наконец остановился, смахнул пот с лица, выпрямил спину.
Сверху, с бруствера, смотрел незнакомый ему темнолицый человек. Не черный совсем, как тот, давешний, с говорящим мешком, а просто загорелый сильно. Гаг отвернулся и, для виду не торопясь, пошел в дальний конец, к блиндажу, подчищая по ходу лопаткой осыпающиеся стенки. Сердито покосился через плечо. Незнакомец не уходил, оглядывал позицию, словно понимал в этом. Потом сел на отвал прямо в белых своих штанах, вытащил из кармана мешковатой куртки трубку и кисет. Гаг замедлил шаг… Темнолицый зажег спичку, поднес к трубке, затянулся, выдохнул с видимым удовольствием едкий табачный дым. А ведь и правда табачок! И, судя по запаху, как бы не покрепче герцогского будет. Тараканья немочь! А он, Гаг, мох курит!
– Угощайся, друг! – негромко сказал незнакомец.
Захотел Гаг было ответить, как недавно сам слышал, мол, в аду твои друзья, да вовремя остановился. Чего сразу на случайном человеке срываться? Он ведь Бойцовый Кот, не нервная какая барышня. Подошел, деловито доставая припасенную на самокрутку бумажку. Задрал голову, глянул незнакомцу прямо в глаза. И будто током его прошибло. Нет, этот не из местных. Этот – настоящий! Дай бог с таким рядом бой свой последний принять. Как Гепард его принял, как барон Трэгг, как те, древние, что вон под тем обелиском в братской могиле лежат.
– Худо тебе тут, братишка?
От пыли в носу вдруг засвербело, так что аж горло схватило и глаза застлало туманной дымкой. Еле разглядел, что незнакомец руку ему протягивает. Ухватил в крепком рукопожатии и вытянул разом Гага наверх.
– Мне тоже, брат, худо!
Помолчал, а потом стал о себе рассказывать.
В общем, похожая выходила история. Только Саула Репнина, так звали нового знакомого, не с другой планеты, как Гага, вытащили, а из своего, земного, прошлого. Устроили их ученые, как это у них называется, сбор рассеянной информации, ну, проще говоря, хотели посмотреть, что триста лет назад, на последней их войне, было. Но из-за какой-то там флуктуации нейтринного поля вместо картинки появился живой человек – то есть Саул. Ученые, говорит, так толком ничего объяснить не смогли. И не знают, что с ним делать. Похоже, ждут, когда он сам исчезнет. Не должно его здесь быть. По крайней мере, долго.
– Ты пойми, Гаг, – говорил Саул, пока шли по степи к приметному невысокому холму с обелиском. – Я же поначалу решил, что они могут к нам из будущего летать. Обрадовался – думаю, теперь войне конец, какая придет нашим подмога с их-то силой! Потом сообразил – повезло, что нет у них Уэллсовой машины времени. Мы ведь не только за социализм, еще и за Родину, и за Сталина воевали – где им нас понять? Им Выборг, Рига, Измаил – что твои Арихада и Тара. Неважно, дескать, кому принадлежат, лишь бы войны не было. Они ведь здесь, в двадцать третьем веке, дети, хоть и лбы здоровые. И сквозь лбы эти не пробить, не объяснить, что через все человеку надо самому пройти. И через войны, через кровь и голод. Гуманизм, высокие чувства, коммунизм – все это выстрадать нужно. И Землю, все человечество – не понять по-настоящему, не полюбить, пока свой народ, свой кусочек земли столетие за столетием не сохранишь, не поднимешь… Нет, надо все самим, самим со всем у себя разбираться!
– Разобраться бы, что к чему, – сказал Гаг через силу. – Я вот как раньше считал – никаких рассуждений, никаких вопросов, никакой болтовни. Для меня же его высочество был самый родной человек! Не было в моей жизни ничего, кроме него! Мы все жили для него, умирали за него! А здесь мне Корней такое про герцога показал, как он и придворные его политику делали, как развлекались… И о ее высочестве тоже. У нас ведь в школе курсанты ее за Деву Тысячи Сердец почитали. И верили, что все в нас хорошее – все это от нее, для нее и во имя нее. А она, оказывается, у себя во дворце со всеми… – Гаг судорожно сглотнул. – Сломали меня здесь, хребет переломили. Чувствую только – надо обратно, домой. А как там быть, с кем быть – не знаю. Не хочу быть среди продавшихся шкур, но и барабанной шкурой быть больше не хочу!