— Нет, конечно. А куда ты собрался?
— Уже никуда.
— Слушай, а он правда генерал? — я кивнул в сторону кровати старика.
— Ага.
— А где он?
— Так его домой на выходные отпустили и увезли.
— А разве так можно?
— Ему можно. Он человек уважаемый, к тому же брат нашего Главврача, — она вежливо назвала своего руководителя по имени отчеству.
— Он какой-то неразговорчивый. Генерал этот ваш.
Она пожала плечами.
— Ну служба такая, что поделать.
— Какая?
— Много будешь знать скоро состаришься, — ответила она поговоркой. Потом показала палец вверх и заговорщицки прошептала, — он оттуда, понял?
— Понял, — я улыбнулся в ответ и продублировал ее жест.
— Ой, перестань паясничать, доиграешься. Ужинать будешь?
— Нет, но спасибо за заботу, — я улыбнулся еще раз в ответ послал воздушный поцелуй.
Аня раскраснелась.
— Да ну тебя!
Хорошая, по своему простому внутреннему миру, деваха. Просто не в моем вкусе. Жаль, остервенеет здесь со временем. При такой стрессовой нагрузке.
В это время на посту зазвонил телефон.
— Я пошла. Зови, если что.
Анечка помахала ручкой, развернулась на пятках и выпорхнула из палаты. Доброе слово и кошке приятно. Мне кажется, что в этой жизни я буду легко сходится с людьми.
В воскресенье я с утра снова сходил на турник. Но вчерашнего доктора, Бориса Самсоновича, на этот раз не было. Я прозанимался в одиночестве. А потом целый день валялся и читал книжку. В столовой меня теперь считали за бывалого и накладывали как положено.
Я пытался найти Наталью Филипповну, но выяснилось, что она в краткосрочном отпуске. Надо было брать номер домашнего телефона. Давать ее номер в приемном мне отказались.
Вечером приехал генерал, и все также сухо кивнув мне головой в знак приветствия, стал раскладывать свои вещи из небольшого дутого кожаного портфеля.
Портфель имел как бы полукруглую пузатую форму, кожаную ручку и длинный язык застежку, напоминающую по форме мужской галстук.
После пушистого махрового полотенца, немецкой электрической бритвы, очков, умывальных принадлежностей он извлек из портфеля небольшие шахматы.
Доска была нестандартных размеров. Она была меньше обычных турнирных деревянных, но намного превосходила по площади дорожные комплекты.
— Играть умеешь? — спросил меня генерал глубоким хрипящим басом.
Глава 6
— Играть умеешь? — спросил меня генерал глубоким хрипящим басом.
Он внимательно наблюдал за мной будто бы от моего ответа зависела моя дальнейшая жизнь.
Я подумал о том, как много мы растеряли в новой России, раньше в шахматы играли везде. Во дворах, подвалах, парках.
Эта игра объединяла миллионы мужчин по всей стране. Она развивала у детей интеллект и способность думать, прежде чем действовать.
Даже те, кто не играл испытывали глубокое уважение к этому виду спорта и заядлым игрокам-любителям.
Шахматное войско на доске генерала имело необычную форму. Они скорее походили на солдатиков, нежели на классические игровые фигуры.
Я молча кивнул. Я не мог отказать себе в удовольствии сразиться с настоящим генералом КГБ.
— Раскладывай, — не оборачиваясь ко мне и не обращая внимания на меня обратился ко мне генерал.
Я расставил фигуры на доске, которую установил между нашими кроватями на белый больничный табурет.
Закончив со своими делами и переодевшись в больничную пижаму, генерал уселся напротив, и, взяв две фигуры разных цветов, «перемешал» их за спиной.
Он вытянул в мою сторону две руки с зажатыми в кулаках пешками. Я легонько указал на его правую руку. Мне достались белые.
Поначалу он высокомерно смотрел на меня, как на представителя поколения не нюхавшего пороху, а, следовательно, как на ненадежное, подрастающее племя, которому нельзя доверять.
В его тяжелом взгляде читалось многое.
Генерала явно не радовало увлечение «вещами» моих сверстников, в которых уже прорастал интерес к жвачкам, джинсам, кроссовкам, импортной аудио и видео аппаратуры.
Вне всяких сомнений, он был боевым ветераном, прошедшим ад Великой Отечественной.
Как и все люди войны, он ждал от нынешней молодежи такой же самоотдачи и жертвенности в повседневной жизни, какую демонстрировали те, кто сражался и погибал в боях за Родину.
Эх, если бы этот старик знал, что не мы, не молодежь восьмидесятых, проявим мягкость и малодушие. А поколение их детей, рожденные в тридцатых и сороковых двадцатого века, отдаст страну на растерзание.