- Мы уверены, - сказал он, - что Иран с честью выйдет и из этой бури и впишет в свою историю еще одну исполненную мудрости страницу. Но Иран никогда не забудет помощи, которую в эти трудные дни оказывают ему английские друзья, - при этих словах он протянул бокал к мистеру Томасу, - и американские друзья, - он протянул бокал к мистеру Гарольду.
И угощение продолжалось.
Шахский дворец, как всегда, был окружен могильной тишиной. В его дверях все еще покорно, точно рабы, стояли часовые в высоких папахах со значком "Льва и солнца". Казалось, землетрясение, сотрясавшее всю страну, не коснулось этих стен.
В самом дворце тишина нарушалась лишь испуганным шепотом и едва слышными шагами придворных.
Перемена замечалась только в поведении самого его величества. Реза-шаха терзали страх и неуверенность. Он не мог примириться с мыслью, что приходится расстаться с короной и троном. Ведь он надеялся вписать свое имя в историю Ирана рядом с именами легендарных шахов, надеялся стать властителем дум будущих поколений и вдруг в пятнадцать дней доведен до невиданного в истории позора. Он должен потерять все!
И все же деспот не терял надежды снова вернуться к власти. Он полагал, что если Германия и потерпит поражение в войне с Советами, то Англия и Америка воспрепятствуют расширению народного движения в Иране.
Приход везира оторвал шаха от мрачных размышлений.
- Что с сертибом? Покончено? - нетерпеливо спросил он у Хакимульмулька.
Вместо ответа тот обернулся и указал на вошедшего вслед за ним серхенга Сефаи. Серхенг торжественно, точно свадебный подарок, поставил на стол шкатулку в шелковом зеленом платке.
Резким движением Реза-шах открыл шкатулку и развернул акт о смерти сертиба.
- Этот Селими был бы очень опасен для Ирана, - проговорил шах. - И я завещаю будущим поколениям династии Пехлеви, чтобы они всегда помнили твою заслугу, серхенг.
Серхенг почтительно поклонился.
- Ваш покорный раб, ваше величество.
Шах набросил на шкатулку шелковый платок и движением руки отпустил серхенга.
- Серхенг Сефаи - верный трону человек, везир, - после долгого раздумья сказал Реза-шах, обращаясь к Хакимульмульку.
Вместо ответа Хакимульмульк, развернул газету "Седа", положил ее перед шахом и указал на одну из статей. В ней содержалась критика пехлевийской деспотии.
- Как? - взревел шах. - Разве этот проклятый Исфагани еще не уничтожен?
- Нет, ваше величество. По ходатайству мистера Гарольда, его высочество принц-наследник дал распоряжение о немедленном освобождении Исфагани. А серхенг Сефаи, к которому вы питаете такое доверие, помолвлен с его дочерью.
- Изменники! Негодяи! - И Реза-шах отшвырнул газету. Он заметался по комнате, но скоро успокоился и заговорил о предмете, который считал сейчас для себя наиболее важным.
- Ты слыхал, везир, - начал он примирительно, - что в древней Вавилонии перед останками усопшего правителя собирали все население и начинали перечислять добрые и злые деяния покойного. Скажи мне, что бы в такой момент ты мог сказать обо мне?
Хикимульмульк исподлобья посмотрел на шаха.
- Слава аллаху, его величество находится в полном здравии! - уклончиво ответил он.
Тогда шах сам стал перечислять то, что считал своими заслугами:
- Я провел дороги. Я привез в страну автомобили. Я усмирил народы Азербайджана и Курдистана, представлявшие вечную опасность для Ирана, и они стали покорными, как овечки. Я уничтожил даже их язык, обычаи, традиции. Я укрепил северные границы Ирана. Я... Что ты скажешь на все это, везир?
По мере того как Реза-шах перечислял свои заслуги, перед глазами Хакимульмулька вставали те картины, о которых деспот умалчивал. Он вспомнил о том, как Реза-шах пришел к власти. Отправив путешествовать по Европе тогдашнего повелителя Ирана Ахмед-шаха, он ловко использовал его отсутствие и путем заигрывания с демократическими силами захватил трон. А затем приступил к кровавой расправе со своими противниками. Хакимульмульк вспоминал о своем унижении, о страхе, который сковывал его все эти пятнадцать лет. Этот человек, который сидел сейчас перед ним и явно прощался с властью, вносил отраву в его жизнь долгие пятнадцать лет. Зато теперь он имел возможность отомстить за бессчетные оскорбления. И всем своим существом Хакимульмульк ощутил желание воспользоваться удобным моментом.
- Все, что вы перечислили, верно, ваше величество, но далеко не полно.
- Что же ты можешь добавить? - высокомерно спросил Реза-шах.
Хакимульмульк стал в позу человека, готовящегося нанести врагу смертельный удар.
- Я могу только добавить, ваше величество, что за последние сто лет своей истории у Ирана не было более позорного периода, чем эти пятнадцать лет.
Ошарашенный этим неожиданным ударом, Реза-шах медленно поднялся с места.
- А не ты ли эти пятнадцать лет ежедневно раболепствовал и ползал передо мной на брюхе? - хрипло сказал он. - Не вы ли, хакимульмульки, хикматы исфагани, серхенги сефаи?!
И Реза-шах, пошатываясь, вышел из-за стола и потянулся руками к горлу Хакимульмулькз. Но везир, отодвинувшись на шаг, сказал с убийственным хладнокровием:
- Господин Реза-шах! Я уполномочен заявить вам, что союзники предоставили вам двадцать четыре часа для сборов. Завтра вы должны покинуть Тегеран. Лучше займитесь дорожными приготовлениями.
Как подсеченный упал Реза-шах в кресло.
- Вы еще подлее меня! - хрипло выговорил он. - Имей вы власть, которой был облечен я, вы бы никому не давали пощади. Меня утешает, что, уходя, я оставляю власть подобным вам людям.
Это было по иранскому солнечному летосчислению в двадцать пятый день месяца шахривера 1320 года, что соответствует шестнадцатому сентября 1941 года.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
В четверг, семнадцатого сентября, когда советские войска вступили в Тегеран, улицы были переполнены народом. Тысячи тысячи людей встречали советских бойцов и командиров рукоплесканиями и восторженными приветствиями. Стройные ряды советских воинов, двигавшихся по широкой Киреджской дороге, их строгая выправка, бодрый вид, загорелые вдумчивые лица олицетворяли собой мощь и духовную силу представляемой ими Советской страны.
В город входила не обычная армия. Эта армия несла народу весть о новом мире, новой жизни, которая до сих пор казалась миллионам трудящихся людей прекрасной, но далекой, неосуществимой мечтой.
Поэтому весь трудовой люд следил за могучим маршем этой армии. Десятки тысяч людей толпились на тротуарах, на балконах и крышах домов, взбирались на стены, на столбы, чтобы вдоволь налюбоваться армией свободной страны, поглядеть в лица советских воинов, в которых труженики столицы узнавали своих далеких, но родных братьев.
- Знидебад эртеши сорх! Да здравствует Красная Армия! Ур-ра! раздавались со всех сторон радостные крики.
Кто-то, вырвавшись вперед, осыпал проходивших воинов цветами.
Стиснутые в толпе Фридун, Курд Ахмед, Арам, Риза Гахрамани, Ферида и Серхан молча, с любовью глядели на проходившие части, и сердца их учащенно бились. С восхищением вглядывались они, как и тысячи людей вокруг, в лица проходивших воинов, в их костюмы, знаки различия, стараясь не пропустить ни одной детали.
А советские воины все шли и шли мимо бесчисленных ликующих толп, и на их лицах играла улыбка, глаза выражали сочувствие к людям труда, дружелюбие к угнетенному народу.
Клевета, обман и ложь, которые изо дня в день распространялись правящими кругами в продолжение многих лет, оказались не в состоянии поколебать в сердце народа любовь и доверие к имени Ленина, к великой Стране Советов, расстроить торжественную, вылившуюся в стихийную демонстрацию встречу народа с Советской Армией.
Охваченные неудержимой радостью, люди бросались в объятия друг друга, целовались, иные плакали.
Фридун тихонько указал Курд Ахмеду на двух железнодорожных рабочих. Крепко обнявшись, они расцеловались.
- Дожили, братец, до светлого дня! Дожили!
- А мы чего стоим? - проговорил Фридун и заключил Курд Ахмеда в объятия.