Реза-шах поднялся и крикнул:
- Чтобы я больше не слышал голоса этого предателя, Хакимульмульк! Надеюсь, ты позаботишься об этом!..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Фридун никак не мог свыкнуться с тяжелым, затхлым воздухом темницы. Он задыхался, сердце билось учащенно, голова кружилась. Часто он прижимался ухом к двери камеры и напряженно вслушивался. Ни звука, ни движения.
Он терял терпение. Ему хотелось, чтобы поскорее свершилось то, что должно свершиться. Только бы поскорее! Даже смерть лучше этого тягостного ожидания!
Прошла уже неделя, как его после первого допроса заключили в Гасри-Каджар. За всю эту неделю его не вызывали, не спросили у него ни слова, будто, бросив сюда, тюремщики забыли о его существовании.
Часто он вспоминал во всех подробностях содержание повести "Мать". Казалось, здесь, в тюрьме, он снова читал эту книгу. С особенной силой возникали в его памяти страницы, посвященные аресту Павла Власова и его товарищей и поведению их в тюрьме. И образ Павла подсказал Фридуну, как надо ему вести себя со своими тюремщиками.
"Подлинные борцы не сгибаются перед трудностями, стойко переносят все мучения, - думал он. - И я должен быть таким!" - Но за неделю заключения в Гасри-Каджаре он успел перелистать и другую книгу, книгу своей жизни. Не было ни одного, события, которого бы он не вспомнил... Детство. Злой помещик. Скитания. Голод. Смерть матери. Тегеран. Старый учитель. Смерть отца. Одиночество... Все это длинной чередой проходило перед глазами Фридуна.
Но из всех этих воспоминаний, пожалуй, самыми тягостными были воспоминания о Гюльназ, и о семье дяди Мусы. Увидит ли он еще когда-нибудь Гюльназ? Куда забросила судьба эту несчастную девушку, чистую, как горный цветок? А где дядя Муса? Где сложил он свою бедную голову? И нашлись ли люди, чтобы предать его тело земле? Остался ли в живых кто-нибудь из его детей?
Но порой перед ним оживали сияющие любовью глаза Судабы. Лишь теперь, в мрачных стенах темницы, он начал понимать, что именно любовь светилась в глазах девушки. И тогда даже образ Гюльназ, маячивший вдалеке, словно светлая мечта, был не в силах развеять возникавшее в нем чувство.
Что это? Значит, сам того не понимая, он полюбил Судабу? Он вспомнил последний вечер, проведенный у нее. В его ушах зазвучали трогательные, быть может предсмертные, слова матери Судабы. Старая, полуграмотная женщина, почуяв приближение последнего часа, обращала глаза к северу, к Азербайджану, и шептала: "Родина!.."
Трагическая жизнь этой женщины казалась Фридуну символом мук и страданий, перенесенных Азербайджаном. И он все время возвращался к мысли о том, что борьба против тирании в Иране и социальная борьба имеют еще одну сторону: национально-освободительное движение за независимость Азербайджана. Фридун раздумывал о движении Саттархана и Шейх-Мухаммеда Хиябани, с сожалением отмечая, что их история, их жизнь и борьба, их цели и идеи до сих пор не рассматривались с этой точки зрения, чему способствовала фальсификация истории. Тысячи людей в школе ничего не слышали о родине, кроме гнусной лжи, выдуманной монархистами и персидскими шовинистами. Ведь все учебники заполнены этой ложью.
По соответствующим каналам, созданным усилиями Реза-шаха и его клики, вся страна - до Исфагана, Тебриза, Хорасана, Зенджана, Хамадана, Эхваза и Ардебиля - снабжалась из столицы ядовитыми семенами лжи и обмана. Скрывая эту ложь под грубо раскрашенной маской, господа вроде Хикмата Исфагани выгоняли из хижин сотни тысяч таких бедняков, как дядя Муса. Сорной травой вырастали подлецы типа Гусейна Махбуси. А ничтожный деспот с мелкой душонкой солдафона, опираясь на кучку купцов и феодалов, нагло и безнаказанно дурачил людей, одурманивал, отравлял сознание народа...
На восьмой день заключения Фридуна повели на допрос. Когда он вошел в кабинет, серхенг Сефаи, стоя спиной к двери, говорил по телефону. Положив трубку, серхенг Сефаи обернулся и окинул Фридуна презрительно-насмешливым взглядом. Затем он положил руки на стол, оперся на них подбородком и не мигая уставился в лицо Фридуну. В продолжение пяти минут серхенг Сефаи молча смотрел на своего пленника; в этой позе он напоминал волка, положившего голову на вытянутые лапы и разглядывающего жертву перед последним прыжком. Фридун понимал, что стоит ему проявить малейшее смущение, и хищник тотчас же набросится на него, и поэтому смотрел на серхенга прямо и смело.
- Здравствуйте, господин Фридун! Мне и не снилось, что вы так скоро попадете к нам в руки. Мне очень жаль вас, - проговорил серхенг Сефаи, прибегая к той добродушной улыбке, которая нередко вводила в заблуждение его собеседников.
Фридун призвал на помощь все свое хладнокровие, чтобы не растеряться перед этим лицемерием.
- Какой-то мыслитель сказал, что человек не должен ничему удивляться, спокойно ответил Фридун и добавил: - Я хочу знать, почему я заключен в Гасри-Каджар?
- О, конечно, вы узнаете это. Это ваше право. Значит, вам пока ничего не известно?
- Я не знаю, что означает в ваших устах "ничего".
- Для нас "ничего" означает "все". Заговор против правительства, подготовка покушения на жизнь его величества, связь с Керимханом Азади и Симоном Симоняном, сокрытие Арама Симоняна... Я могу продолжить перечень... Видите, что значит "ничего" при расшифровке!..
- Я слышал о вас много, серхенг, но о вашей склонности к острословию слышать не приходилось.
- Подумайте хорошенько, господин Фридун, - сказал серхенг Сефаи серьезным тоном. - Мне казалось, что семи дней вполне достаточно, чтобы вы смогли восстановить в памяти все ваши деяния. Я даю вам дополнительно еще один день. Идите и подумайте. При этом помните, что у нас есть средства, которыми мы умеем извлекать мозг из кости и мысли из головы... Ступайте, подумайте и... пожалейте себя...
- Благодарю за милость. Но должен предупредить, что я уже обо всем подумал. Теперь думать мне больше не о чем.
- Найдется еще много такого, над чем следует подумать. Идите! Через двадцать четыре часа встретимся снова. Хочу надеяться, что вы будете вести себя благоразумно. Напоминаю, что для его величества и для таких, как мы, его ничтожных рабов истина превыше и дороже всего.
Он нажал кнопку и велел увести Фридуна, который презрительно улыбнулся.
После ухода Фридуна в голове серхенга Сефаи с новой силой ожили старые подозрения: "Фридун, Шамсия, Хикмат Исфагани..."
Ему казалось, что он поймал конец нити, который поможет ему распутать весь клубок. Только надо искусно и терпеливо развязывать эти сложные узлы. Из них и сплетет он толстый канат, который закинет на следующую ступень карьеры.