— Ишь Гитлера ругает, — вставил свое слово Федьков, — все они такие…
— Не встревай! Це дило дипломатично! — подтолкнул его локтем Опанасенко.
Матей вдруг спросил Гурьева:
— Коммунист?
— Да, — ответил тот.
— Романия — есте коммунист! — улыбнулся Матей.
— У вас, в Плоешти?
— Да.
— И вы знали их?
— Ну! — Матей предостерегающе поднял палец. — Секрет!.. Коммунист — сигуранца, турма Дофтана, камен могила.
Он рассказал: в тридцать третьем году пришлось ему читать коммунистическую листовку, это было в те дни, когда все Плоешти начинало бастовать.
Видимо взволнованный воспоминаниями, Матей с увлечением рассказывал:
— Потом, другой день, машинное — много-много людей: «Давай гудок!» Немец — часы: «Рано, инструкция нет, вон, вон!» Ему один раз так, — Матей показал, как мастеру-немцу дали по шее. — Немец: «Полиция, полиция!» А мне говорят: «Давай гудок, машина — стоп! Бун, товарищи, стачка! Все на двор! Плата мало, работа много. Бастовать!» Огонь слова! Я понял: коммунисты. Плоешти — стачка, Гривица — стачка! Директор, герман-мастер, инженер — на Бухарест! — Лицо Матея светилось восторгом.
— Ну, и что же потом?
А потом, сразу погрустнев, рассказал Матей, забастовку подавили, одних загнали в тюрьму, к другим — «применили конституцию». Так в шутку называлось «практическое применение» закона о неприкосновенности личности: жандармы каждого могли затащить в участок и отволтузить палками. К отцу Матея, старому Илие, «конституцию применяли» не раз.
— А к нему-то за что?
Когда возникает спор у селян с боярином из-за покоса или еще из-за чего, объяснял Матей, село все в кулаке у боярина Александреску, куда ни сунься — везде его земля, его лес, его поля, так обязательно Илие Сырбу выбирают вести переговоры. Он не отказывается. С господами, с властями, говорит смело. Долгую жизнь прожил, а но научился спину гнуть. И случается — не вытерпит, скажет резкое слово, вот и платится своими боками. Но по-прежнему горд и стоит на своем: правды палкой не перешибешь.
Глава 3
ИЛИЕ ВСТРЕЧАЕТ РУССКИХ
Тени повозки и лошадей стали совсем длинными, и все вокруг приобрело заметный тускло-розовый оттенок.
— Мэркулешти! — показал Матей.
Село тянулось по низине, вдоль подножия лесистой горы. Хаты с добела выцветшими соломенными, а кое-где бурыми черепичными крышами выглядывали из-за плотной зелени садов, огороженных плетнями и невысокими белеными заборчиками. На крутых склонах, сбегавших к селу, густо синели виноградники. А за селом, за вершинами, поросшими густым лесом, отчего они издали казались покрытыми темно-зеленой шершавой тканью, виднелись крутые складки дальних гор. Где-то там, за ними, идет сейчас полк…
Повозка выехала на тропу, сжатую с обеих сторон каменными оградами, из-за которых торчали колья с виноградными лозами. Колеса бойко постукивали по камням. Видно было, что здесь в дождливые дни бежит ручеек: его сухое русло, устланное мелкими светлыми камешками, и служило дорожкой.
— Большое у вас село! — окинул взглядом Гурьев длинную вереницу белых построек.
— Э, — вздохнул Матей. — Плугар[10] — много, земля — мало!
Опанасенко, подхлестнув лошадей, обернулся к Гурьеву:
— Дивно дуже, товарищ старший лейтенант: паны, на землю аренда… Вроде на тридцать рокив обратно въихав. Дочка́ моя давно, еще до войны, книжку вслух читала про машину, на которую як сядешь, так на сколько рокив чи наперед, чи назад уедешь. Мы на конях едем, не на чудесной машине. А на якую старорежимную жизнь дивимся!
Солнце уже коснулось краем далекой темно-зеленой, почти синей, вершины, и алый свет заката разлился во все небо. Огромный малиновый шар, полузаслоненный просвечивающим насквозь синеватым облачком, быстро исчезал за горой. Повозка выехала из проулка на улицу. По ней, во всю ее ширину, пыля, брело стадо. Спокойно переливалось монотонное мычание. Слышался мягкий размеренный топот копыт, погружаемых в пышную пыль. Черные, пегие, бурые, белые коровы шли, величаво неся отягощенные вымена, и запах парного молока мешался с запахом нагретой за день пыли.
Опанасенко приостановил лошадей, ожидая, пока стадо пройдет, и, озирая пестрый поток, критически произнес:
— Беспородные!
Пастух, с коричневым от загара лицом, с давно не бритой бородой, в заношенной холщовой рубахе и в узких грязно-белых, тоже холщовых, брюках, босой, с почерневшими ступнями, неторопливо брел вслед за стадом. Длинный тяжелый бич, как серый змей, полз за ним по пыли. А сзади широко шагал, стараясь не отставать, подпасок лет двенадцати, в старом-престаром солдатском мундире. Мундир был ему велик, почти до пят, и висел на плечах, как плащ.