Да, война идет. Все длиннее пройденные дороги позади. Рушатся города. Гибнут люди. Рядом, вплотную смерть проходила и будет проходить еще не раз… Но всегда и везде, пока ты жив, неуязвим и нетлен в тебе образ любимой, и во многом, что вокруг тебя, невольно видишь ты этот образ. Сейчас — в этой девушке… Уж не потому ли ты так участлив к ней?
Словно устыдившись этой мысли, отвел взгляд от Наташи.
Дождавшись, пока она прибрала ребенка, сказал:
— Сегодня же отправитесь в город. На чем ехать — Матей Сырбу с отцом устроят. В городе комендант поможет вам добраться до родных мест, а ребенка сдать в детдом.
— В детский дом? Ой, я еще не знаю, смогу ли с Ванюшкой расстаться… Может, отвезу его к моей маме. Пусть у нас растет.
«Наверное, Лена решила бы так же», — улыбнулся своей мысли Гурьев.
— Ах, Ванюшка, Ванюшка! Если бы ты понимал, — приговаривала Наташа, покрепче укручивая парнишку в одеяльце, а тот помалкивал, только все таращил глаза. — Не верится даже, что на родину вернусь… Спасибо вам, товарищ командир!
— Не за что. Да! — вспомнил Гурьев. — Не обижайтесь, пожалуйста, на нашего молодого солдата. Он не разобрался.
— Я не сержусь. Он по-своему прав был… Мало ли какие люди встречаются?
Взяла ребенка:
— Ну, до свиданья…
— Вернее — прощайте! Мы сейчас дальше едем. — Пожал протянутую ему руку. — Желаю вам побыстрее увидать Родину!
— А вам… — Наташа энергично, почти по-мужски встряхнула его руку. — Всем поскорее домой вернуться. С победой. Невредимыми!
Проводив Наташу, Гурьев подошел к окну, широко распахнул его. Розовые краски зари совсем побледнели, сквозь них все сильнее и сильнее проглядывала голубизна. Порадовался: «Хороший день начинается…» И все не мог успокоиться: «Наташа, Наташа! Пройти через такое не каждая сможет. А Лена смогла бы? Конечно…»
«Удивительно! — улыбнулся он своей мысли. — Все хорошее обязательно примеряешь к любимому человеку: подходит ли? И хочешь, чтобы непременно подошло… Ну, ехать пора».
Вышел на крыльцо. Оба его спутника уже ожидали возле запряженной повозки. Федьков вертел в руках полюбившуюся ему палку с набалдашником.
— Брось эту ерунду — и поехали! — приказал Гурьев, усаживаясь на повозку.
— Шишка уж очень великолепная! — вздохнул Федьков. — Взять бы на память. — Он, любуясь, охватил набалдашник пальцами, нечаянно повернул, и тот вдруг отделился от трости.
— Вот так штука! Чудно́! — Федьков потянул набалдашник: он оказался рукояткой кинжала, спрятанного в трости. — Может, и тот богослов с таким сюрпризом шел? Вот и приветь такого бедного студента… Страна чудес! — Федьков сунул кинжал обратно в трость. — Попробуй разберись, кто с чем ходит.
Повозка катила по сонной, еще безлюдной улице. Из-за белых мазаных оград подымались тонкие сизые струйки дыма: хозяйки на таганках готовили завтрак. Заслышав постукивание колес, выглядывал из-за ограды любопытный крестьянин и снимал высокую остроконечную шапку из черной овчины. Федьков весело помахивал всем и восхищался:
— Чудно́! Как родню провожают. А что мы им?
— Як що? — удивился Опанасенко. — Да воны через нас вже краешек новой жизни побачили.
— А знаете? — признался Федьков. — Я про румын раньше одно понимал: бить их надо! Оккупанты ведь. Одессу мою захапали. А потом, как в Румынию мы вошли, и увидел я, что каждый встречный шляпу скидает, да всё «пожалуйста» да «пожалуйста», решил я тогда: наверное, все тут — как эти жукари в городах — коммерсанты, спекулянты, торговцы.
— Этой публики тут действительно богато… — припомнил Трофим Сидорович: — Один ось як ко мне прилепился, все выпрашивал: «Що хотите купить? Що маете продать?» Поверишь, два километра за возом тянувся, як пес. Вожжой ему погрозився, тильки тогда отстал.
— Да, публика… — протянул Федьков. — Посмотрел я на нее и тошно стало: ну вас к шуту и с королевством вашим, скорее бы нам через вас пройти. Живите, как знаете, только на нас сдуру в другой раз не лезьте, а то опять побьем…
— А сейчас як румын понимаешь? — Трофим Сидорович пытливо посмотрел в глаза Федькову. — Кроме жукарей — еще что бачишь?