Дорога пошла вверх. Повозка то и дело подскакивала, наезжая колесом на незаметный в траве камень. Камни попадались все чаще и чаще.
Гурьев глянул назад и чуть не ахнул от изумления: Мэркулешти лежало уже далеко внизу. Белые стены сельских хат и желтовато-коричневые кровли их казались отсюда россыпью цветных камешков на изумрудно-зеленом поле.
А за селом, там, где трое путников проезжали вчера, расстилались до самого горизонта поля, еще чуть подернутые дымкой утреннего тумана, розоватые.
Трофим Сидорович оглянулся:
— Степь-то! Тракторы по ней пускать в самый раз!
Илие вопросительно посмотрел на него.
— Земли у вас, кажу, дуже гарные, — пояснил Опанасенко. Он нарочно не сказал еще раз о тракторах, полагая, что Илие все равно не поймет.
— Земля? — переспросил Илие, уловив знакомое слово. — Он показал рукой вниз, на широкие поля: — Боярин Александреску.
— Выходит, пану — поле, селянину — горе? — Трофим Сидорович подхлестнул лошадей. — У нас, в Горбанцах, тоже когда-сь был пан-барин, а теперь про него и деды забыли.
— Бояр, бояр… — вздохнул Илие, — реджеле, бояр — есте один.
— Регель ваш? Михай-то? Подумаешь! — вставил свое слово Федьков. — Да чего вы этого регеля держите? — И, обернувшись к Гурьеву, с лукавинкой в глазах, но самым серьезным тоном спросил: — А правду, товарищ старший лейтенант, говорят, что ихний король никак жениться не может? На простой ему не положено, а принцессы, какие есть, опасаются: выйдешь замуж, а муженька с престола попрут. А безработных королей и так на свете полно… Вот и не соглашается ни одна. Правда это, товарищ старший лейтенант? Я от румын слыхал.
Гурьев усмехнулся:
— Не знаю я про Михаевы семейные дела. А вообще — должность его ненадежная… — И добавил серьезным топом: — Давайте-ка не о королевской женитьбе беспокоиться, а о том, как бы чего не просмотреть. Федьков, держи карабин наготове! Да поглядывай. Всякое может случиться.
Дорога вела все выше и выше, становилась все извилистее и извилистее. Колеса почти беспрерывно чиркали по камням. Лесистая гора, еще синевато-сизая от утреннего тумана, запутавшегося меж деревьев, надвигалась с левой стороны, заслоняя небо. Вот лес подступил уже к самой дороге: могучие темно-серые, почти черные стволы старых буков вперемежку с серебристо-белыми стволами кленов и тополей. И выше, по крутому склону, видны были все эти черные и серебристые стволы. И только там, совсем высоко, где гора становилась еще круче, вздымались темно-бронзовые колонны сосен. На самой вершине ее — продолговатой, почти плоской — сосны стояли ровной колоннадой с густо-зеленой крышей тесно сомкнутых крон.
Начиная от самой дороги, под стволами деревьев лежала рыхлая, непримятая, пожелтевшая, а кое-где и почерневшая листва: здесь в горах уже давала о себе первую весточку осень.
Продолговатые клочья оставшегося с ночи тумана, цепляясь за стволы, медленно сползали вниз, наперерез путникам и, не достигая дороги, таяли на ходу. Казалось, сосны на горе медленно распутываются от пухлой ваты, которой были укутаны на ночь от холода.
Все вокруг было полно очарования раннего лесного утра, безмятежной тишины, когда не шелохнется ветка, не хрустнет сучок.
«Увидеть бы Лене все это!» — подумалось Гурьеву.
Узкие, неизвестно кем — людьми или зверьем — протоптанные тропки, вившиеся меж стволами, спускались по склону. Вот наверху, у тропинки, мелькнуло что-то светлое. Человек? Нет, беловатый ствол тополя. «По таким тропам пробиралась Наташа», — Гурьев представил себе ее идущей через безмолвный, неведомый лес…
Почти ненаезженная, чуть заметная колея, полузаросшая травой и засыпанная широкими багряными и желтыми листьями, вела все глубже и глубже в чащу. И справа и слева вплотную один к другому теснились стволы.
Все теснее и теснее становилась узкая лощина, по которой медленно взбиралась в гору одинокая повозка. Воздух был полон той особенной, грибной прохлады, которой всегда так заманчиво дышит лес в утреннюю пору.
В лесной тишине необычно громкими казались стук колес и пофыркиванье лошадей. «Побродить бы сейчас меж деревьев, — пришло в голову Гурьеву, — грибков пособирать…»