Много позднее, когда я уже знал, что живут они так не от бедности, просто привычки у русских другие, тетя Нина призналась мне, что очень тоскует по родине. «Так и умру, березки русской не увижу…» — сказала она и отвернулась, чтобы я не увидел ее слез. Она тогда не вставала с постели и очень кашляла. Как только становилось легче, тетя Нина подолгу рассказывала мне о России и о всяких других странах… Писать и читать она меня не учила, учил дядя Николай, тетя Нина не разрешала мне сидеть возле нее — боялась, что перейдет болезнь…
Один раз — мне было тогда уже лет тринадцать — тетя Нина послала меня в лавку за сахаром. До лавки я не дошел — откуда-то из-за угла выскочили двое оборванных русских мальчишек и стали отнимать у меня деньги. Я бился до последнего, больше всего на свете боясь, что тетя Нина не поверит мне, решит, что я украл эти деньги.
Когда я с синяком под глазом, шмыгая кровью, предстал перед тетей Инной и начал рассказывать про мальчишек, она не рассердилась, не стала меня ругать. Она долго расспрашивала про моих обидчиков, сказала, что на станции таких нет — здешних она всех знает, — наверное, от поезда отстали. Тетя Нина даже велела мне привести их — накормить ведь надо ребят, — но тут я впервые в жизни не послушал ее, не пошел искать мальчишек, слишком велика была моя обида…
— Эй, Мердан! Ты слушаешь или нет? Чего вздыхаешь, как корова?
— Так, ничего. Рассказывай.
— …Весной спрашивает меня, грибы, мол, у вас тут бывают? Показал я ей на степь за станицей, пожалуйста, хоть мешками собирай… Я, говорит, хотела бы прогуляться, набрать грибов. Не будете ли вы любезны сопровождать меня? Почему же, говорю, если полковник не возражает…
Оглядела она меня с ног до головы, плечами пожала — стоит ли, мол, беспокоиться о таких пустяках…
А в седле она… Ну до того хороша, рассказать тебе не могу! Не в дамском седле, как в России барыни ездят, а в мужском, как казашки…
Степь в тот день ковром под ногами стлалась. Два дня дожди шли, трава блестящая, свежая, вся в цветах. Только, гляжу, Мария вроде и не видит этого, печальная какая-то. «Вы, — говорит, — не удивляйтесь, взгрустнулось мне, родной край вспомнила. У нас в лугах весной тоже цветов полно. Только у нас деревья кругом и трава не такая: густая, высокая…» — «Деревья у вас там пожгли, а поля вытоптали!» Я это вроде даже с сочувствием сказал, однако зря: такие, как Мария, не любят, чтобы их жалели. Вздернула голову: «Россия не Туркестан! Слишком она велика, чтоб сжечь ее или вытоптать!» Не тебе, мол, дикарю, Россию оплакивать!..
Сказала, да, видно, спохватилась — знала уже, что и у меня нрав крутой, не терплю, когда гордость задевают, — оглянулась, огрела коня плеткой. «А ну, джигит, догоняй!»
Только комья земли мокрой в лицо полетели… Пока собирался, она уже за версту ускакала. Отпустил я удила, скачу за ней, а сам думаю: «Дурак ты, дурак! С какой бабой в весенней степи про политику рассуждать вздумал!..»
А она видит, что догоняю, смеется… Их, женщин, ведь не поймешь. Смотрит на меня, хохочет, до того хороша — ну прямо съел бы ее всю, вместе с сапожками!
Обнял я ее, а она так и вьется в руках, словно ей щекотно. Ну я, недолго думая, сорвал ее с седла и — к себе. Обхватила за шею, смеется, тихий такой смех, счастливый… И глаза закрыла…
Якуб замолчал.
Я перевернулся на спину, зашуршав травой.
— Ты, оказывается, еще бодрствуешь? — насмешливо пробормотал Якуб. — Я думал, тебя сморило…
— Нет, слушаю…
— Один раз вызывает меня полковник. Уезжаю, говорит, на два дня, присмотри за домом. Потом уж я узнал, что это Мария его надоумила. Боюсь, мол, офицеры твои как напьются, мимо пройти страшно, глаза, как у голодных волков. Единственный, говорит, порядочный человек — Якуб Салманов. Попроси его, чтоб был поблизости. А тот верит, дурак… Он ей, как ребенок, верил…
Я с вечера расставил часовых вокруг полковничьего дома и — к ней. Ужинать пригласила.
Вошел в гостиную, она — навстречу… Платье на ней черное, переливается все, словно звездное небо. Вырез до самых грудей! А сама вся, как из ртути: то встанет, то сядет, то руку мне протянет, а рука белая-белая!..
Одним словом, ужинал я у нее до утра, а к еде мы так и не притронулись… А утром, как мне уходить, она вдруг и говорит: «Давай, милый, уедем отсюда навсегда, забудем эти проклятые пески…» Можешь себе представить — из-за бабы родину покинуть! Ну ей я так, понятно, не сказал, отшутиться решил: не могу же, говорю, я изменить своему полковнику…
Прикрыла она глаза ресницами, а под глазами-то тени синие. «Не надо, — говорит, — смеяться, милый, я это очень серьезно. Уедем отсюда! Поедем к отцу, будем жить в имении!» — «Ты думаешь, большевики пощадили ваше имение?!» — «Ну не в имение! За границу! В Европу, в Америку, в Австралию — только прочь из этого ада! Из этих раскаленных песков!» Тут я перестал шутить и сказал ей, что эти раскаленные пески политы кровью моих предков. Что эта земля — моя родина!