Она, видно, поняла, что это мое последнее слово. Глаза погасли, лицо сразу поблекло, постарело даже… «Я, — говорит, — в тебе обманулась. Ты — дикарь! Такой же, как твои собратья, скитающиеся в песках со своими вшивыми овцами! Ну и торчи здесь! Вчера большевики отца твоего убили, завтра с тобой разделаются. И пусть. Так тебе и надо, дикарь!» — «Молчи, Мария!» Она как сверкнет глазами! «Здесь я приказываю! Ты только лакей! Слуга полковника!» Окинула меня презрительным взглядом, отошла к окну, потом оборачивается: «Родину он захотел! Свободу! Зачем вам свобода, своре головорезов?»
Я — за наган. А она хохочет:«Убить хочешь? Болван! Тебя же расстреляют! Лучше чисти сапоги полковнику, он даст тебе твою свободу!» — и плюнула мне в лицо.
Я выстрелил ей прямо в грудь.
Мне не повезло — во дворе полковник уже слезал с коня, вернулся он раньше времени. На меня навалились, схватили, связали руки… В тюрьму отправлять не стали, в ту же ночь, видно, думали в расход пустить… Они нас теперь крепко искать будут. Все пески обшарят.
Он устало зевнул.
— Слушай, Якуб, а может, пойдешь к нашим?
— Чего я там не видал? От одной смерти к другой бегать.
— Никто тебя не тронет!
— Брось! Забыл, что я байский сын? Давай-ка лучше всхрапнем часок-другой.
Я лежал, слушал его храп и пытался понять, как он мог убить Марию и как может спать, рассказав об этом… И как просто он говорил об убийстве. А может, я его зря виню? Может, и сам не стерпел бы таких оскорблений?
Я плохо понимал этого человека, многое в нем было для меня темно, как темное небо над нами…
Наконец я уснул.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Меня разбудил конский топот. Я вскочил.
— Якуб!
— Не кричи, — прошипел он, толкая меня на землю, — слышу.
Мы ползком пробрались к зарослям.
Всадники проехали совсем близко. Впереди всех на вороном коне гарцевал человек в высокой папахе с винтовкой за плечом. Гордо и самоуверенно покачивался он в седле, крепко натягивая поводья, красавец жеребец норовисто выгибал лоснящуюся шею.
— Этот… впереди, Осман-бай, — сказал Якуб, следя за всадниками неприязненным взглядом.
— Тот самый?
— Тот самый. Рядом, в фуражках, солдаты полковника. А сзади нукеры плетутся… Рыщут, проклятые! Наверняка по нашу душу!
Я внимательно оглядел людей, ехавших позади бая, может, Сапар среди них… Нет, вроде не видно… Да и не разберешь: на всех халаты, черные шапки, за плечами винтовки. Головы опущены, ни один по сторонам не посмотрит. То ли из-за пыли разглядеть не надеются, то ли отстать боятся… А может, просто умаялись? По коням видно было, что хозяева их всю ночь провели в седле — трусят рысцой, понуро опустив морды, жмутся друг к другу.
— Да-а… — озабоченно протянул Якуб. — Не иначе всю ночь по степи шныряли. Нельзя нам здесь оставаться!..
— Значит, надо уходить.
— Куда?
— К нашим, — спокойно ответил я.
Он мрачно взглянул на меня.
— Стронемся с места, тотчас схватят! У них на всех дорогах дозоры выставлены.
— Степью поедем…
— Все равно. Днем нельзя — опасно.
Я понимал: он не только сам не пойдет к красным, но и меня постарается не пустить.
Мы молча провожали глазами всадников, думая каждый о своем. Наконец пыль на дороге улеглась. Только теперь, избавившись от близкой опасности, мы почувствовали, как нестерпимо палит солнце.
— Воды бы, — с тоской протянул Якуб. Поднял кувшин, перевернул, убедился, что пуст, и разочарованно щелкнул по нему ногтем. — А Осман-бай хорош, собака! Сам, небось, вызывался ловить! Я эту старую лису знаю. Только и мечтает, как бы выслужиться. Сапоги готов лизать полковнику. Забыл, гад, сколько я ему добра сделал. В прошлом году скулил, скулил: «Помогите! Бандиты угнали баранов!» Специальный отряд я посылал баранов этих отбивать, чтоб они все передохли! Вернул ему отару… Недавно, совсем на днях, опять явился. Люди его, видите ли, слушаться перестали! В отряд не идут. Нужно, говорил, для острастки двух-трех прихлопнуть, а свалить на большевиков. Они, мол, всех вас перебьют, если в мой отряд не пойдете. Только, говорил, надо, чтоб этим солдаты занялись, своим такое нельзя поручить, скандал может выйти.