Но, может быть, народ все-таки встанет завтра на защиту Сапара? Плохо только, что никто не знает правды, люди не понимают, почему Сапар освободил меня. Осман-бай сказал, что я убийца, убил Сапарова брата. А они верят…
Пойду по кибиткам. Расскажу все, как есть… А если схватят, выдадут меня Осман-баю? Все равно надо рисковать, другого выхода нет!
Когда я подошел к крайнему дому, деревня уже затихла. В кибитках темно, голосов не слышно, очаги еле тлеют.
И только в байском дворе с треском вздымается вверх жаркое пламя тамдыра. Едва огонь слабеет, опускаясь за высокую стену, все вокруг сразу погружается в темноту и густая зелень садов плотной тучей ложится на деревню…
Невдалеке послышался печальный напев.
…В Аркаче, возле высоких зеленых гор, жили когда-то юноша и красавица девушка по имени Айна. Она с детства любили друг друга и жили мечтой о счастье. Но богатая родня Айны воспротивилась, не захотела соединить влюбленных. Черная туча разлуки распростерла над ними мрачные свои крылья.
Тогда, чтобы спасти свою любовь, они решили бежать, уйти за горы, в чужие края.
Задыхаясь, изнемогая, карабкаются влюбленные по горам, они знают, что погоня идет по их следу. А там, у подножия горы, все еще виден Аркач, видно родное селение. Там остались мать и отец, братья и сестры, друзья и подруги. Остались луга, на которых они когда-то резвились, источник, возле которого они впервые открыли друг другу свою любовь, осталось радостное, беззаботное детство… Сейчас, сейчас, едва они минуют последнюю кручу, все скроется из глаз, исчезнет навсегда… Чужой народ, чужая жизнь ждет их за высокими горами…
Тоска стиснула сердце девушки, и из глаз ее полились слезы. А юноша схватил гиджак и, не в силах унять рыданий, заиграл в безысходной тоске: «Аркач остался, моя Айна!..»
И вот сейчас на гиджаке играли эту грустную мелодию…
Мне всегда кажется, что гиджак рассказывает только о печальном. Он просто не умеет веселить. Даже в тех мелодиях, которые на дутаре звучат радостно и задорно, гиджак приглушает радость, заставляет думать: а так ли уж все это весело…
Однажды из Ахала приехал мой дядя. Он хорошо играл на гиджаке, и вечером соседи собрались послушать его.
Дядя играл посреди кибитки, а мама сидела у очага и, не мигая, смотрела в огонь.
Под конец дядя исполнил «Айну». Из маминых глаз одна за другой катились крупные слезы. Но никто этого не видел. Люди сидели, опустив головы, подавленные и удрученные.
Мама, отвернувшись в сторону, утирала слезы. В отблесках пламени видны были влажные дорожки от слез.
— Сыграй еще раз, Меред-джан!..
И снова протяжный, полный безысходной тоски мотив наполнил кибитку…
Мама плакала потому, что, слушая эту песню, вспоминала свою молодость, свое горе и счастье.
Бабушка овдовела, когда мама была уже взрослой девушкой. В то время мой отец, доводившийся им какой-то дальней родней, частенько наведывался к бабушке. Привозил дрова, запасал воду… Он полюбил мою мать, мать полюбила его.
Бабушка, узнав отца получше, так привязалась к нему, что, забыв о его бедности, только и мечтала видеть его своим зятем. Зато бабушкиным братьям отец пришелся не по вкусу, и они предупредили бабушку, что не отдадут племянницу нищему.
Тогда бабушка позвала отца и без обиняков сказала ему: «Бери ее и уходите, иначе не видать вам счастья!»
Мама рассказывала мне, что когда они с отцом на рассвете ушли из дому, то, взобравшись на холм, обернулись и в последний раз взглянули на родную деревню. Собака, что бежала за ними от самой кибитки, посмотрела на них, словно прощаясь, и скуля, тихонько затрусила обратно… «Ноги у меня подкосились, я зарыдала и упала на землю… Сколько лет прошло с тех пор, многое ушло из памяти, а как заиграют «Айну», так все и встает перед глазами…»
Гиджак замолк, весело затренькал дутар. Значит, это надолго, расходиться не думают. Подойти? Может, о завтрашнем речь зайдет? Спросят, откуда взялся, скажу, верблюдица потерялась…
Перед одной из трех стоящих в ряд белых кибиток были широко расстелены кошмы. Мужчины, человек шесть-семь, лежали, облокотясь на подушки, и слушали дутариста.
Из средней кибитки то и дело выходила хозяйка, вынося угощения. Две другие были плотно закрыты, из них доносился то сонный лепет ребенка, то заливистый мужской храп. Поодаль на просторной площадке лежали коровы, лениво пережевывая жвачку. За кибитками темнели загоны для овец, еще дальше свалены были кучи хвороста.