Улыбка сползла с его лица.
— Ты вот что, отца моего не задевай! И кончай со своим большевизмом! Суешь его к месту и не к месту, а сам ни черта не смыслишь!..
Он со злостью отвернулся.
«Не смыслишь!» Ему легко смыслить — в России был! В русской школе, небось, учился! Если бы я своими глазами повидал Россию, я бы сумел ему ответить!.. Положил бы офицерика на обе лопатки, дядю Николая порадовал бы. Эх, дядя Николай! Увидеть бы тебя хоть одним глазком! Тогда б и смерть не страшна!..
…Мы с матерью сидели в кибитке, когда прибежали соседские мальчишки: «К вам русский идет! Русский!» Я вскочил и бросился к двери. Но у входа в кибитку уже стоял высокий светлоглазый человек в фуражке. Я метнулся в угол, в другой, потом подбежал к матери и спрятался за ее спиной. Мама почему-то была совершенно спокойна.
Человек в фуражке поздоровался с мамой по-туркменски, как-то странно произнося слова. Потом сел на кошму, мама подала чай, и они стали разговаривать. Гость, словно настоящий туркмен, неторопливо переливал чай из чайника в пиалу и обратно.
Почему мама не боится его? Сидит, пьет чай, болтает, будто и не русский пришел в кибитку, а сосед Вели-ага! Неужели она не понимает, что он кяфир, пришел, чтоб утащить меня и отдать прямо ангелу смерти? Ведь так сам Мейдан-ага говорил. Собрал ребят и все про русских объяснил, а он старый человек, он знает! Он даже такую молитву знает, чтоб дождь пошел. Соберет нас и велит молиться, потому что мы — ангельские души, греха на нас нет, аллах быстрее услышит нас.
А русский все сидел, наливал себе одну пиалу за другой, неторопливо пил и так же неторопливо разговаривал с мамой, изредка поглядывая на меня.
Я тоже осторожно рассматривал его: лицо, темное от солнца, лоб под фуражкой белый-белый… Волосы желтые… А глаза голубые, даже синие… Ни у кого я не видел таких глаз, не знал даже, что бывают у людей такие. Хотя, конечно, кяфиры — не люди…
Вдруг русский повернутся ко мне: «Ну-ка, иди сюда!» У меня сразу — душа в пятки, я еще сильнее прижался к матери.
Мать, хоть и понимала, что я ни за что на свете не подойду к русскому, из приличия тоже стала уговаривать:
— Подойди, сынок, не дичись!
Где там! Только силой можно было оторвать меня от матери.
Гость усмехнулся и, сунув руку в карман, достал горсть ярких, блестящих леденцов.
— Бери, паренек!
Я сразу разгадал его замысел — как только я протяну руку, он схватит меня и утащит! Я громко, протяжно заревел. Русский улыбнулся, покачал головой, положил конфетки на скатерть и попрощался с матерью. Так я в первый раз увидел дядю Николая.
Много дней потом вспоминал я его белый лоб, удивительные синие глаза и, главное, фуражку; черный лаковый козырек, а над ним какая-то блестящая золотая штука…
…Видно, я долго молчал, погруженный в воспоминания. Офицеру надоела тишина, и он снова заговорил, правда, уже не глядя в мою сторону, так, вроде сам с собой:
— Большевики, между прочим, не такие уж дураки, свой интерес понимают. У них в России женщины равноправные, хочешь — землю рой, хочешь — из винтовки стреляй! А ночью, хоть ты буржуй, хоть ты большевик, все равно баба нужна! Вот и кладут их к себе в постель, равноправных! Баба есть баба. Красный ты или белый, ей дела нет. Согласен?
Я промолчал. Что я ему скажу? О женщинах мне никогда не приходилось разговаривать. Но признаваться в этом не хотелось.
— А Мария красивая была баба? — небрежно спросил я.
— Баба! Разве красным разрешается так называть женщину?
Я смутился.
— Ладно! — Офицер снисходительно кивнул. — Не вешай голову! Из чрева матери готовым большевиком не выходят! Или, может, ты считаешь себя готовым?
— Считаю.
Он удивленно вскинул брови, взглянув на меня с нескрываемым любопытством.
— Ого!.. Может, и благословение большевистское получил?
— Конечно.
Усмешка в его взгляде сразу исчезла. Он привстал на колени и спросил коротко, как, наверное, спрашивают на допросах:
— Имя твоего наставника?
— А зачем тебе имя? Руки-то связаны!
Офицер скрипнул зубами, словно только сейчас понял, что руки у него и правда связаны. Однако он продолжал допрос.
— Поручения выполнял?
— Не собираюсь я перед тобой отчитываться!
— Отчитываться! Скажи лучше, сбрехнул! Похвастаться захотелось!
— Я листовки расклеивал!
— Когда? Где?
— В прошлом году. Под Первое мая. А там, между прочим, солдат стоял.
— Как же ты клеил, раз он стоял?
— А он заснул на рассвете. Я дождался.