В поисках этой тишины и безмятежности и пришел сюда Сапар-ага. Под семьдесят ему, слух, конечно, не тот, а все равно великое наслаждение слушать эту большую прекрасную тишину. Почти целый год провел он в постели. То сердце мучило, то поясница. Как начало прихватывать — сил нет. Боялся, скрючит… И откуда эта болезнь проклятая? Название-то какое — не выговоришь, чтоб оно пропало, это название!.. Сгорбиться, скрючиться в три погибели — да ничего страшнее быть не может! Жить осталось с гулькин нос, да еще на небо не взглянуть! Нет, уж лучше сразу конец, чем такое надругательство! Хорошо, обошлось — прямой идет, не хуже, чем прежде. А вот ровесница его Каракыз пятнадцать лет, как в дугу согнута. Она, правда, не больно горюет. Носом чуть не землю пашет, а без дела не сидит — старуха боевая. Встретишь ее: «Куда это ты, Каракыз, направилась?» — «Да у жены племянника Мурада мальчоночка занемог, проведать надо». — «Да твое ли это дело, Каракыз? Легко ли тащиться по такой-то жаре? Понимают небось, не обидятся». — «Не твоя забота! Пускай я тащусь, я на своих ногах! Пока жива, на чужом горбу ездить не собираюсь!» Осерчала старая. Не нужно было ей этого говорить, пусть себе идет… Пока жизнь теплится, человек жить хочет: ходить, видеть, слышать…
Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идет прямо, быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит… Попробовал идти еще быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас вприскочку, как мальчишка!
Сапар-ага шагал очень быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом, — все равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку — а чего не петь? — вокруг ни единой живой души.
Так он дошел до поросшего тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным, неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле. «Ну вот я и пришел! Вот и довелось нам свидеться!» — старик произнес это вслух, хрипловатый голос его чуть заметно дрожал. От волнения, от нежности… Как благодарен он был осеннему дню, его безлюдью, его огромной, глубокой тишине — он мог спокойно, один на один беседовать с родными полями.
Сапар-ага перешел мост и с замиранием сердца вступил в междурядья. Ветви хлопчатника цеплялись за полы его халата, словно хотели задержать, остановить… «Не спешите, друзья, не торопитесь… Я все расскажу вам, я объясню, почему так долго не был. Дайте только вдоволь надышаться…»
Сапар-ага присел на корточки и с жадностью втянул в себя пряный дух, аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испеченного чурека. Когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменем хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок — с тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.
Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи: запах хлеба, запах хлопка, запах земли — они неизменны.
Неизменны, как душа истинного крестьянина.
Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, взглянул на него: белый, чистый — поднес к носу, ставшему от худобы таким длинным, понюхал, глубоко втягивая воздух, и в молитвенном движении — сверху вниз — провел хлопком по лицу.
Сапару-ага всегда казалось, что белая длинная борода, которая так красит его, мягка, словно хлопок. Нет! Когда белый пушистый комок коснулся подглазья, где кожа не заросла щетиной, Сапар-ага понял, что ничего похожего — от нежной ласкающей мягкости хлопка, казалось, разглаживаются морщины…
Семечко прилипло к его тонким синеватым губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко: «Пора собирать, И быстрей, без задержки».