— Я никому не скажу…
— Однако со Студенниковым вы свой подвиг обсуждали.
— Он никому не скажет.
— Вот это правда.
Мы шли через пустырь.
— А вы видели его бумажных змеев? — спросила я, и дрогнул голос мой.
— Вы влюблены в него? — ответил мне Косоуров вопросом на вопрос.
— Да…
— Нет уверенности, что вы Студенникова когда-нибудь соблазните. Ох, как вы покраснели. Даже в этой тьме видно. Ладно, не обижайтесь на старого дурня. Так я жду письма.
И он исчез за углом.
Я заспешила домой, щеки и уши горели, я твердила (невесть почему) вычитанную в театральной программке фразу, коей заканчивалось краткое содержание оперы “Евгений Онегин”: “В смятении и тоске Евгений остается один”. То-то бы Пушкин хохотал.
С трудом дождалась я послезавтрашнего дня и, прискакав в “Старую книгу”, обнаружила мирно соседствующие на нужной полке две книги: “Охотничий календарь” Сабанеева Л. П. и “Психологию музыкально-творческого процесса” Сабанеева Л. Л. Первая — конца ХIХ века, вторая без года издания на обложке, зато с названием издательства: MACHINA, СПб — и для старой книги слишком новенькая. Я не решилась под взорами двух продавщиц (полными подозрений, как мне казалось) листать книги в поисках эпистолы, купила обе, дорысила до прибившейся к деревянному забору у цирка облупившейся старой скамьи напротив Инженерного замка, обрела искомый тускло-серый конверт с двумя авиаторами на маленьких темно-синих марках (почерк мне уже был знаком по предыдущему посланию из прошлого), переместила письмо в выданный мне новый конверт, помедлив и покурив, поозиравшись. Медленно, ощущая свинцовую тяжесть подошв, добрела я до трамвайной остановки, отправилась, динь-дилинь-блям, о веселое звяканье трамвая, в свою почтору за корреспонденцией. Долог был путь мой трамвайный, дождь омывал окна, казалась я себе глупой рыбой, влекомой незнамо куда в невеликом аквариуме своем.
Рассеянно открыв книгу для охотников, я зачиталась, дурное настроение мое прошло, я уже загибала углы особо понравившихся страниц (дурная привычка всей жизни), в полном веселии, с сумкой, полной писем, пошла обходить свой участок, косоуровский конверт водворила на место раньше указанного времени — и с улыбкой вошла в один из коридоров “Слезы социализма”.
Коридор, выкрашенный омерзительно-голубой дурдомовской краской, смутил меня, как всегда. Снова пробежали мимо меня с двух сторон вечно бегущие в разные стороны и встречающиеся фигуры: полубезумная старушка с ночным горшком с крышкою и коммунальный дядька в лыжной шапочке, в руке закопченная сковорода жареной картошки со шкварками, благоухающая луком и маргарином. Он невнятно поздоровался, она, как всегда, лепетала, улыбаясь: “Детка, детка…”
По обыкновению, глядя на коммунальную юдоль со стороны, я пугалась помеси больничного с тюремным, люди сведены были вместе то ли преступлением, то ли безумием, то ли неопределенного диагноза патологией.
Я шла по коридору, у меня привычно кружилась голова. Остановившись, я достала сабанеевский “Охотничий календарь”, открыла наугад, стала читать, успокоилась; тут вышел Наумов.
— Что читаем?
— “Другие подвывалы, — прочла я вслух, — при вытье закрывают рот с обеих сторон, делая как бы рупор и соединяя и разъединяя ладони по мере надобности. Настоящие мастера вовсе не прибегают к помощи рук и подвывают волков просто ртом, но всегда тоже запрокидывая голову назад для большей интенсивности воя. Вообще подвывать следует всегда в тихую погоду и только при небольшом ветре, стараясь подвывать по ветру”.
Он пришел в полный восторг, затащил меня за руку в комнату, поставил на пол чайник, выхватил с полки книгу и приготовился в свою очередь прочесть мне выдержку вслух. У окна курил Студенников, очень серьезно на меня посмотревший и сказавший свое — чуть губы поджав, длинные ресницы приопустив — “здрасьте”.
— Добрый день, — отвечала я, чувствуя, что бледнею и, как мне казалось, всем своим видом показывая, что мне никакого дела до Студенникова нет.
— “Через полчаса после заката, — читал Наумов, — подвывало усаживается предварительно за кусты, за дерево, вообще за какое-нибудь прикрытие и выслушивает, все ли тихо кругом; затем он припадает на колени, тихо откашливается в шапку, чтобы не испортить неуместной перхотой колено подвыва, прижимает большими пальцами обеих рук слегка горло, а указательным сжимает нижнюю часть носа и начинает выть протяжно, сначала дико, гнусаво и скучливо и, постепенно давая волю груди, все выше и громче”.