— Что пьете? — он потирал озябшие руки. — Нн-у-у, ликер, фу, леденцы на спирту. Переходим на коньяк, ставлю, достань еще рюмашку, полухозяюшка.
Я ненавидела его с первого взгляда, что мне совершенно было несвойственно и пугало меня.
— Коньяк не пью.
— Пьешь, пьешь, не ломайся.
— Ольга, скажи ему.
— Она коньяк не пьет. И вообще — что ты к ней пристал? И в частности — что это ты расселся? Натурщица обманула, мне надо реферат писать, хозяйка должна прийти с форматором, иди, куда шел.
— Ну, ладно, ладно, ухожу, дай хоть рюмку хлопнуть для сугреву.
Я почувствовала, что пьяна, голова пошла кругом, меня качнуло, Ольгин визитер подхватил меня под локоток. Я вырвалась, отстранилась.
— Ты не в настроении?
— Что ты ко мне привязался? Ты кто?
— Я торговец кошками, — отвечал он, дерзко, с ухмылкою глядя на меня, приблизив ко мне лицо свое.
— Какими кошками?
— Ты и вправду не знаешь? Не помнишь какими?
— Нет.
— Ну, ты и врунья.
К великому удивлению Ольги, я влепила ему пощечину.
Он расхохотался.
А я расплакалась и, шапку в охапку, руку в рукав, убежала в метель.
И в каждом дворе, через который я бежала, кошки перебегали мне дорогу.
На троллейбусной остановке стояла пожилая сестра художника, улыбнувшаяся мне.
— Гуляете?
— Нет, еду в Москву, — улыбка ее была радостной, она понизила голос, прошептав, хотя некому было слушать нас в метели, — за письмом брата…
Когда впервые зашла я в ее жилище, меня поразило количество книг в комнатушке и репродукций Шагала на стенах. Для пожилой дамы сей выбор был не характерен, они обычно предпочитали реалистов всех времен и народов.
— Вы так любите Шагала?
— А вы? — спросила она несколько настороженно.
— О, это наша любовь! Все наши студенты его любят!
— Знаете ли вы, кто я такая? — спросила она.
— Ну… вы библиотекарша…
— Милая девушка, не знаю почему, но я вам доверяю. Вы принесли мне письмо от брата.
На конверте, мной принесенном, значилась фамилия отправителя: В. Розов. Драматург?
— Вы сестра драматурга Розова?
— Я сестра Марка Шагала.
Сначала я не поверила ей. По моим представлениям, она должна была умереть в лагере или жить за границей.
Весточки от брата получала она через бывавшего время от времени в Париже драматурга Розова; иногда их доставляли близкие друзья драматурга.
— Вы понимаете, если это откроется, у них будут большие неприятности…
Она искренне полагала, что за переписку с братом (“без права переписки” лиловело штемпелем волнистым в сознании людей ее возраста) ее станут преследовать, “почтальонов” повыгоняют с работы. “Их могут вызвать в Большой дом”. Само по себе это было, по ее понятиям, ужасно, вроде вызова в ад.
Она стояла в хлопьях снега, бедно одетая, со старенькой хозяйственной сумкой, счастливая, уезжала на один день в Москву за письмом любимого брата. Троллейбус подходил, мы попрощались.
Едва дошла я до следующей подворотни, как из нее выскочил, влекомый приседающей, мчащейся в бесконечность лохматой черной псиною, полупомешанный ученый-пенсионер в обмотанных разноцветными нитками и изолентою очках.
Говорил он безостановочно, едва только появлялся на горизонте потенциальный собеседник.
— Я тебя люблю, безумец! — кричал он Косоурову в коммунальном коридоре. — Я сам сумасшедший! Ведь ты астроном? Я как раз пишу статью о своем последнем открытии. Приходи завтра, я тебе ее прочту. Видишь ли, все планеты — бывшие солнца, они остыли, только внутри, в центре пламень остался. И Луна была солнцем. Земное эхо солнечных бурь — центр Земли. Солнце, которым мы были, еще светит нам из недр Этны и прочих летков домны нашей.
— Он свихнулся в шарашке, — сказал Косоуров Студенникову.
Через два дня свихнувшийся вернул ему реплику (которой физически слышать не мог) вскричав при встрече:
— Ты сам шараш-монтаж, шарашкина контора! Рыбак рыбака видит издалека! Узнаю брата Колю!
Подле блистательного “Архитектурного Излишества”, парящего в снегу от цоколя до кумиров на крыше, все рабочие и колхозницы стояли как вертухаи на страже покоя жильцов, — встретилась мне Балерина.