— Абалаков… феномен… железный человек… машина…
Так описывал встречу восходителей в ледниковом лагере участник экспедиции, журналист и кинорежиссер Михаил Ромм”.
— Зачитались?
— Как у вас интересно!
Он расписался на почтовом квитке. Я медлила.
— Если хотите, читайте еще. Вы мне не мешаете. Я буду подоконник циклевать. Не продолжить ремонт, пока не отциклюю.
— Давно вы его циклюете? — спросила я для поддержания разговора.
— Завтра год.
В стене с окном нашлась для меня заметка с двумя фотографиями Студенникова: на одной из них, слегка улыбаясь, приделывал он крышку к макету некоего напоминающего кассовый аппарат прибора, на другой — дальний план — запускал в безымянном поле бескрылого летуна.
— Я приду к вам с бритвой, — сказала я. — Мне нужна вот эта заметочка с портретом моего знакомого, я ее уворую.
Он кивал, польщенный.
— Зачем же с бритвой? У меня еще такая есть. У меня все с дубликатами. Даже и не с одним. Я для вас такую подыщу. А еще лучше — сами искать приходите. Если не найдем, бритва тоже без надобности. Мой обойный клей особый. Я, барышня, придумал клей, при воздействии на который горелкой с определенного состава продуктами горения при сравнительно слабом нагреве можно пять слоев газетных один от другого без повреждения газетного текста отделить. А второй мой клей испаряется на свету. Тут есть и с ним квадратные метры; я их в полной тьме наклеивал. Предварительно по содержанию подобрав. Я уже разослал описания своих изобретений в палату мер и весов и в Академию наук. Жду патента и признания. Когда обо мне напишут в газетах, я наклею свои фотографии между окнами. Вот тут и тут.
Некоторые газеты наклеивал он не целиком, подбирая статьи, срезая заголовки. “Пожалуй, если произвольно вырезать их в размере листа для пишущей машинки или книжной страницы, они сошли бы за письма”, — подумала я.
— Вам, случайно, не газету в большом конверте, что я принесла, прислали?
— Конечно, газету. Вы не проходите мимо, справа от двери все о нашем районе.
— “Когда архитектор В. Д. Кирхоглани, — прочла я вслух, — работал над проектом Парка Победы, он искал образ героический, смотрел, в частности, офорты Рембрандта. Но в то время для воплощения его идей не нашлось посадочного материала. Валериан Дмитриевич писал в дневнике: „Вместо героических дубов, увы, сажают лирические березы“”.
“Как бы мне, лирической березе, — думала я, поднимаясь по лестнице с уныло-голубыми стенами, — к тебе, героическому дубу, перебраться? Китайская, право слово, песня”.
Выше этажом жил слесарь-сборщик с номерного завода, переписывавшийся со всем белым светом. Наумов называл его “письменник”.
— Он пишет Фиделю Кастро, Мао, де Голлю, в ООН, королеве английской, французским докерам. Он пишет в газеты, в журналы, в ЮНЕСКО, во Всемирный комитет защиты мира. И так далее, список бесконечен, ибо растет.
Тут Наумов задумался.
— Как только его не посадили? Вот уж воистину блаженны блаженные.
Письменнику доставила я пять писем: одно из “Огонька”, два от частных лиц (Брянск, Барнаул), два из научных обществ (Шотландия, Болгария). Глаза его горели, когда брал он, счастливый, письма свои.
— А из Японии? Из Японии не было?
— Пишут! — отвечала я.
— Может, он так марки собирает? — предположил один из писателей, сосед Наумова Петик.
— Нет, — отвечал неприязненно второй писатель. — У него один раз при мне филателист из шестой квартиры пробовал марку попросить. Не дал, жадюга. Нечего, говорит, цельность конверта нарушать. Я, говорит, их храню с картотекой. Письмо, говорит, факт духовной жизни. А коллекционеров, говорит, не уважаю, они стяжатели. Очень филателиста обидел, тот напился и все повторял: “Философ, сволочь”.
— Да откуда вы знаете, что он повторял?
— Так он со мной напился.
За зиму и весну я полюбила голубей, потенциальных вестников-ангелов, потомков почтовых, я никогда не замечала прежде, сколько их, беспородных сизарей, белых с кофейными перьями воспоминаний о былых голубятнях, гули-гули-гули, голуби мира. Кто стучит клювом в окно мое? Почтальон голубиный? Синица? Чья-то душа? Чья?
— Я видела НЛО! — сказала мне старушка из углового дома Б-ной улицы.— И не единожды. Они появляются после десяти вечера, ближе к одиннадцати. Если влезть на табуретку, поставленную на стол, их видно над крышей в правом углу окна. Мне никто не верит. Приходите вечером, я хоть вам покажу.