— Как преданный твой друг, государь-батюшка! Как преданный друг! — не отрывая взгляда от царя Алексея, говорил он.
И когда карета въехала во двор и остановилась возле крыльца, Артамон нетерпеливо отворил дверцу кареты и, не дожидаясь, пока стольники выведут царя, сам подал ему руку и помог спуститься по лесенке, повторяя:
— Как преданный друг! Всё ждал тебя. Опасался, не задержали бы тебя дела.
Оба направились к домашнему крыльцу, словно друзья после долгой разлуки, предвкушая сердечную беседу.
Эта идиллия была неожиданно нарушена юродивым, который появился с противоположной стороны кареты и встал перед царём. На почерневшем на весеннем солнце, обветренном лице юродивого было такое властное выражение и столько непонятного нетерпения, что все онемели.
Это был известный всей Москве Фёдор-страстотерпец, прозванный так за многие горести и беды, преследовавшие его в прежней жизни, когда он был дворянином и владел небольшим сельцом. Но князь Телятин, воспользовавшись смутным временем, прирезал к своему богатому имению достояние Фёдора, прогнав самого хозяина на выселки. Где было бедному дворянину тягаться с князем, известным своими загребущими руками! Фёдор пытался найти управу на него, но скоро понял, что правды ни в одном приказе не сыщешь. Все дела вершили крупные взятки. Дьяки и тиуны и разговаривать не хотели с человеком, если он был беден и у него не было связей наверху.
Фёдору не везло. Беда, как известно, не ходит одна. Сначала один за другим умерли дети. Затем преставилась жена. А потом был большой московский пожар, уничтоживший всё его имущество.
Так началась жизнь Фёдора в церковном приходе. В скором времени он прославился своими предсказаниями. Москвитяне искали с ним встреч, и Фёдор стал Христа ради юродивым. Он не носил вериг и с виду не походил на юрода, но его считали блаженным, несчастненьким и мудрым.
— Что тебе, Фёдор? — скрывая досаду, спросил Матвеев. — Или просишь о чём?
— Прошу у Бога милости для твоих людей!
В глазах Матвеева мелькнуло, но тотчас же исчезло злое выражение.
— Ступай, юрод! Ныне не время толковать о делах! Приходи завтра.
Не слушая его, юродивый обратился к царю:
— Государь, не ходи в этот вертеп сатаны!
Царь, вглядевшись в лицо юродивого, ласково спросил:
— Что гневен, Фёдорушка?
— Сказано тебе: «Не ходи в сей вертеп сатаны!»
— Ну будет тебе, христовенький! — всё с той же лаской в голосе продолжал царь.
Он хотел ещё что-то добавить, но Матвеев с мягким принуждением повёл своего царственного гостя в дом.
Между тем в стороне от ворот продолжали стоять люди, видевшие эту сцену. В толпе шептались:
— Божьего человека изобидеть — большой грех.
— Богом это не забывается.
— Артамошке это ещё припомнится.
— Видали, как ощерился? Будто блаженный и слова не моги сказать.
— Знамо, худое задумал Артамошка, коли испугался юрода. Опасается, как бы люди не вызнали про его дела.
— Слыхали, как блаженный, когда от ворот пошёл, шептал: «Зачем ты, царь, пошёл в этот вертеп?»
— Видно, жалеючи царя говорил эти слова.
— Как не жалеть! Оба, поди, и царь и юрод, одною бедою повиты. Оба в одночасье и бобылями стали, и детей у них Бог прибрал.
Им открыл слуга, одетый так богато и пышно, что его можно было принять за господина. Двери были металлические двойные, медные ручки начищены до блеска.
Первое, что бросалось в глаза при входе в особняк, — это большое помещение и большие окна, задёрнутые кисеей.
И как не подивиться искусным манерам хозяина! Приветливость, простота, ненавязчивое радушие, столь не свойственное русским боярам, — всё выдавало в нём европейца. Недаром он много лет мотался по чужим землям. Он вывез оттуда не только свой наряд, но и манеры.
Гостиная, куда привёл своих гостей Матвеев, могла поразить любое воображение. Света здесь было не меньше, чем в царской садовой галерее. Кругом всё блестело. Полы выстелены цветными плитами, и на них — ни пылиночки. Сверкают чистотой подоконники, оконные рамы. И ковры такие богатые да ворсистые, что нога в них тонет. В фарфоровых и фаянсовых горшках обильное разноцветье, глазам отрада. У окон — клетки с птицами. Возле камина дерево в кадке, на нём — обезьянка прыгает и что-то лопочет. Её ужимки и прыжки смешно отражаются в венецианском зеркале. Богдан видит в нём и своё отражение: седые, поредевшие у висков волосы, усталый взгляд. Почувствовал вдруг, что всё в этой гостиной ему чуждое. Что бы он взял себе, так это мебель. Ничего не скажешь — удобная. У кресла высокая спинка, и обито оно золотой тиснёной кожей. Верхняя часть спинки и ножки в ажурной резьбе. Лёгкое, значит, и удобное, хоть подвинь, хоть перенеси в другой угол.