— Что с тобой происходит, Наталья? Если раньше я каждый день видел тебя, то теперь это бывает реже, чем дни рождения. По-твоему, это нормально? Я понимаю, что, возможно, тебе это стало неинтересно. Поигрались, и хватит, тогда проще сказать, чем умалчивать, выкручиваться.
— Что ты говоришь, Саня. Все же совсем не так. Я желаю тебя видеть, я мечтаю тебя видеть. Но я не могу с тобой видеться, — она вздрагивает.
— Почему?
— Милый, я не могу развестись с ним. У ребенка должен быть отец. Плохой, хороший, но отец. У Аннушкиного отца карьера, разведясь с ним, я испорчу ему его жизнь, — это не страшно: я испорчу Анне ее жизнь, будущее. Я знаю, мой милый, все то, что ты говоришь, правда и истинно. Ты, возможно, и заменил бы ей… стал бы больше для нее, любил бы ее, она тоже, я уверена, она уже любит только тех, кого люблю я… Ты хороший, чистый, и я верю каждому твоему слову, но ты — не отец, прости, ты никогда не сможешь заменить ей отца! Возможно, ты станешь еще бо́льшим и многим… для меня, но не для нее. А она — все в моей жизни. Она ее смысл и свет. Мне ночами снятся одни и те же сны: ты да она.
У меня сжалось горло, она впервые ставила нас вместе: ее, маленькую богиню, и меня.
Наталья прервалась, мы шли молча, и я глядел, уставившись в асфальт.
— Санечка, ты прости меня, я не хотела тебе об этом говорить… вообще никогда. Я не хотела тебя расстраивать. Зачем? Достаточно, что я переживаю одна. Прости меня.
— Что ты, Наталья, не говори так, ты ни в чем не виновата, — мой голос дрожит. Голос мой проклятый противно дрожит.
— Санечка, но я хочу видеть тебя, я не могу без тебя. Ты знаешь, я не Каренина и меня не волнует эта двойная жизнь, хотя бы потому, что у меня нет с ним никакой жизни. Но каждый Божий день жуткие скандалы. Он проверяет меня по часам, приезжает в институт и отвозит домой — с ним такого не было. Но не он волнует меня.
Она вздохнула.
— Саня… я начинаю до безумия… влюбляться в тебя…
Я схватил ее руку и сжал так, что она хрустнула.
— …и я, я начинаю забывать свою дочь: я думаю о тебе постоянно. Так нельзя. Я чувствую себя преступницей. Я возненавижу тогда себя. Я должна жить для нее, и только, она мне слишком дорого досталась. Я чуть…
Она задыхалась. Я никогда не видел, чтобы она была так взволнована.
Она повернулась и, не сказав ни слова, прильнула ко мне.
Мы прошли все корты, обойдя по набережной, и вышли с другого конца стадиона, в самую глухую, тихую часть его.
Мы ничего больше не говорили… было все понятно. Мы все понимали. Взрослые невзрослые люди.
И как назло ни одна машина мимо не проехала. И физически, рельефно, осязаемо чувствовалось, как уходит что-то горячее из нас, желающее вырваться немедля.
Я бросаюсь под военный газик, который едва успевает и останавливается.
У солдатика забавный стриженый затылок.
— Таганка, — говорю я, — три рубля.
— Я не могу, мне надо полковника…
— Пожалуйста, очень важно, тебе если мало, я дам пять.
— Это достаточно, но времени нет у меня.
Наталья стоит в стороне и смотрит, никуда не глядя.
— Не можешь?
— Пойми ты…
Я достаю десятку, кладу ему в карман гимнастерки и говорю:
— Наталья, уже…
Мы садимся на заднее сиденье, он откидывает спинку, пропуская.
И наши губы, как очумелые, одурелые, голодные, озверелые, никогда, никогда не насыщавшиеся, сливаются.
— Куда на Таганку? — газик несется, нарушая, по-моему, даже нарушения правил уличного движения.
— Ладно, — говорю я, — давай на самой площади, а то тебя и правда из армии уволят.
Он смеется, а наши губы сливаются вновь.
Солдатик останавливается на площади у кинотеатра. Отбрасывает сиденье, помогая Наталье, машина тесная, я подаю ей руку, и ее нога касается асфальта. Она грациозна.
— Наталья, ты ослепительна.
Она кивает задумчиво.
— Я не знала, Санечка.
— Ну, я понесся, — говорит солдатик. — Спасибо, друг, — он хлопает по гимнастерке, — мне столько в месяц не платят.
— На здоровье.
Наталья, сверкая, смотрит на меня. Машина уносится.
— Ох, Саня, Саня…
— Ты же хотела, чтобы быстро…
Она внимательно смотрит в мои глаза, в какую-то бездонную глубь.
— Или я ошибся…
Она касается губами моего уха.
— Нет, Санечка, ты не ошибся… Ты никогда не ошибаешься. Я хочу те… чтобы мы быстрее шли.
Мы идем, стараясь не торопиться, и торопимся.
На углу площади одинокий автомат. Она смотрит внимательно на него.
— Ты хочешь позвонить?
— Да, Саня… если только тебе это не очень неприятно, — она смущена.