— Иначе и не надо, — говорит она. И многозначительно смотрит на меня.
Я вскакиваю, бегу умываюсь и возвращаюсь. Она сидит на кровати, у меня. И ей это идет, я имею в виду — на кровати… Эта мерзкая, узкая, скрипкая кровать даже преобразилась и стала прекрасной.
— Санечка, можно я включу музыку?
— Конечно, Наталья, все, что ты хочешь.
Она нажимает на клавиш, и возникает мелодия. Мы долго сидим, ничего не говоря, взглядами обнимая друг друга.
Позже мы идем гулять, выходя из общежития на белый, сугробами лежащий снег. Она достает апельсин большой из сумки, у нее эта красивая сумка, как волшебная, в ней все есть. Мы чистим и корки бросаем на снег. И получаются — апельсиновые корки на снегу. Я думаю, это красиво, как и все, что связано с нею, но ей об этом не говорю. Одурев от холода, мы заходим в какой-то большой подъезд теплого дома, такие иногда встречаются в старой Москве, и прижимаемся, влипнув в батарею на втором этаже. Хочется закурить, и я с грустью думаю, что в кармане у меня копеек пятнадцать на метро. Я лезу в карман дубленки, просто так, и, чудо, там пачка какая-то, без надежды быстро достаю и не верю своим глазам: мои любимые сигареты «Мальборо». Я смотрю на нее, разматывающую шарф.
— Да, Санечка, — невинно отвечает она.
— Наталья, ты знаешь, интересные вещи происходят в нашем общежитии.
— Какие? — с интересом спрашивает она.
— Простым советским бедным студентам кто-то подбрасывает американские сигареты. Наверно, капиталистические акулы, наверняка провокация, — я смотрю на нее.
— Саня, ну не обижайся. Ты же не хочешь так брать. Это же чепуха, мелочь. Они мне ничего не стоят. Ну, хочешь — плати мне за них… Они тебе нравятся.
— Наталья, я не хочу, чтобы ты мне что-то давала или дарила, — не ты мужчина, а я. Что это такое?!
— Хорошо, Санечка, обещаю, это последний раз.
Я вздыхаю и со смаком закуриваю ароматную сигарету, вдыхая терпкий дым. Зажигалку мне — дает она.
По мере приближения вечера растет моя тоска. Эта идиотская бумажная материя — деньги. Без которых никуда не пойдешь и ничего не сделаешь. Вопрос денег — деликатный вопрос, по-моему, все заварушки у Достоевского происходят из-за денег. А не из-за любви.
Мы заходим в метро, и я гордо меняю последнюю монету, небрежно бросая ее в разменный автомат, будто у меня в кармане еще таких по меньшей мере тысяча. Она берет пятак из моей ладони и смотрит на меня. Я забираю его назад и опускаю монету за нее, для нее — она проходит, потом я. Она смеется и говорит, как приятно общаться с вежливым, галантным молодым человеком. Слышал бы мой папа!
Мы выходим на «Динамо». По мере приближения к стадиону шаги мои замедляются. Становятся тяжелей, и я совсем останавливаюсь.
— Что случилось, Санечка? — спрашивает она.
— Наталья, может, не пойдем? Так погуляем. Что-то мне расхотелось. Я ведь и не люблю особо гонки, страшное дело, знаешь…
— Что ты, Саня? Утром ты говорил, что обожаешь их, что это твоя мечта.
Вот дурак! До того окрылен и витаю в небесах, что даже не подумал, что там платить надо. За билеты.
— Ну-ка, посмотри мне в глаза, — она даже не догадывается, что останавливает меня. — Саня?
— В общем, такое дело… у меня нет… а-а… ну, денег…
Она смеется:
— Но у меня же есть. Пошли, — она берет мою руку.
— Я не могу.
— Саня, ну перестань. Могу я хоть один раз заплатить, ты и так везде платишь. Это мне будет приятно. Пожалуйста, сделай мне приятное, — она вопросительно смотрит в мои глаза.
Мне стыдно до черта: впервые кто-то платит за меня, тем более женщина, еще более — она. Лицо у меня, наверное, бурого цвета, если бы не темный вечер зимнего дня, она бы, конечно, увидела.
Она ведет меня за руку, не спрашивая. В кассы напирающая очередь, и она храбро становится среди мужиков. Я наблюдаю: мне и стыдно, и забавно, и трепетно на душе. Она появляется рядом сияющая, счастливая и говорит:
— Я приглашаю тебя!
— Благодарю.
Я тронут, обычно меня никто не приглашает. Мы проходим контроль, отдаем эти билеты и поднимаемся наверх. Стадион и его арена залиты льдом и огнями. Люди стоят на лавках и переминаются от холода с ноги на ногу. Мы пробираемся сквозь, так, чтобы стоять у виража, и останавливаемся наверху, недалеко от перил, ограждающих отсек.
Через пять минут начало. На черном табло фамилии участников первого заезда. Написанные белыми лампочками. Я читаю, потом объясняю кое-что из моих познаний Наталье. Она одна женщина на трибуне, и мужики вертят головами, оглядываясь на меня, вернее, на нее, но встречая мой железный взгляд.