Я потушил тлеющую сигарету.
— А меня отец бил до конца школы.
— Бедный мальчик, — говорит она, и я вспоминаю тогда. Он клал меня поперек дивана и порол голого, со всего размаха. Если б не мать, прибил бы когда-нибудь. Боялся я не боли от ремня. А его неистовства и крика, когда он бил меня. Животность страха тошнила меня. Может, он был прав, иначе вообще каким-нибудь подонком вырос. (И сейчас не лучше. Но все-таки.)
— Дядя провоевал всю войну, дослужился до капитана первого ранга, должен был получать контр-адмирала. И как-то рассказал анекдот на лодке, безобидный совсем, кто-то из офицеров или матросов заложил его, а он к ним относился как Бог. Ты ж знаешь сталинские дела, сажали как черешню. Получил он десять лет, звание сняли, разжаловали. Семь лет отсидел, реабилитировали да списали. Толку было от этой реабилитации, если он сахарный диабет заработал да зубы повыпадали. Оттого он и курит так забавно…
— Да, грустно, Санечка. Мой отец сам чудом уцелел тогда, хорошо, что был в невысоком звании и не претендовал.
Я закурил новую сигарету и глубоко затянулся.
Ног я еще не чувствовал, зато времени, наверно, было полдвенадцатого. А она сидит как ни в чем не бывало. И не собирается никуда.
Я допил свой чай, а заказывать мне не хотелось. Пока дозовешься официантку, пропадет вся охота.
Она говорит:
— Саня, я съела пять пирожных, и все ради тебя, но, если мне предложат взять в течение года еще хоть одно сладкое, я умру безвозвратно!
— Наталья, — смеюсь я. — Я же шутил, не ешь, конечно! — Я смотрю на нее: она съела пирожные ради меня. Она сейчас такая бедная и, наверно, такая сладкая.
— Наталья, можно я поцелую твою руку?
— Даже меня… — мы целуемся через стол.
И хорошо, что темнота, я считаю глупым целоваться при людях.
Ее губы завораживают меня. Они такие, что хочется целовать их все время, долго. И не останавливаться.
Мы отрываемся друг от друга и смотрим, не понимая.
— Наталья, ты… — говорю я.
— Санечка…
Я оставляю деньги и «чаевые» на столе, мы идем одеваться. Когда я опускаю руку за номерком в карман, там уже лежит пачка сигарет, я понимаю, что со стола.
В дверях меня догоняет официантка — думаю, не заметила денег на столе, сейчас ор начнется, — и протягивает мне коробочку: ваши пирожные. О Господи, не избавиться, заказал на свою голову. Наталья улыбается, но в ее улыбке тоже есть что-то смущающее — видно, много съела сладкого.
Выходим из тепла на мороз. Я иду с этой дурацкой коробкой и не знаю, куда ее девать. Ноги мои еще не отмерзли до сих пор, а руки уже замерзают.
— Наталья, я выброшу их.
— Нельзя, Санечка.
— Но я замерзаю.
— Нельзя. Давай я понесу, — она смеется и забирает коробку у меня. Я моментально засовываю руки в карманы дубленки.
Мы идем по Ленинскому проспекту, который пуст и бел. Который сейчас час, думаю я. Смотрю на столб, и ужас охватывает меня: пять минут первого.
— Наталья, ты знаешь, который час?
— Нет, — отвечает она.
Я показываю ей на часы.
— Поздно, — говорит она.
— Тебя никто нигде не ждет? — спрашиваю я.
— О, я и забыла про него. Спасибо, Санечка.
Она ищет в сумке, остановившись, две копейки. Даже не волнуется, что она ему будет говорить. Волнуюсь я.
— Я ему позвоню сейчас, что-нибудь придумаю, хотя действительно поздно. Но я не хочу уходить от тебя, — говорит она.
Заходит в телефон-автомат. Я отхожу дальше от телефонной будки. Отхожу максимально далеко, чтобы не слышать ни слова. Не могу, когда выдумывают. Хотя это Наталья. Я понимаю, что так надо и это ради меня. Я бреду мелким шагом, переваливаясь с пятки на носок, а ноги не согреваются.
Она нагоняет меня и говорит:
— Все в порядке, Саня. Его вообще нет дома, я забыла, что сегодня у его друга день рождения и мы должны были идти.
— Что ты скажешь потом, Наталья? — Я опять быстро закуриваю в ладонь на ветру.
— Не знаю. Сама не знаю…
— Я не хочу неприятностей для тебя, ты слишком…
— Знаю, Санечка, знаю. Спасибо. Не думай об этом, не переживай, тем более из-за меня, — она целует, остановив меня. Мы целуемся, не отрываясь, посреди Ленинского проспекта. А моя сигарета сгорает, не выкуренная. Оказывается, не так плохо: целоваться на улице. Впрочем, с ней мне нравится все, даже целоваться.
Мы трогаемся дальше. Полночная Москва, полночная Наталья, у меня прекрасное настроение, ее рука гладит мою в кармане, и только ноги — замерзают окончательно.
Не дойдя до Октябрьской площади, я беру такси, или убейте меня!
— Наталья, поздно уже очень.