— Итак, — говорю я.
— Я не могу.
— Тогда я засыпаю, — я делаю вид, что поворачиваюсь на бок, к стене лицом.
— Не надо, пожалуйста…
— И что вы скажете доктору, не представляю.
— Ладно, раз вы настаиваете, — поспешно говорит она. — Только потом укол.
Она наклоняется и касается моей щеки губами. Какая ласковая девочка.
Я поворачиваюсь на спину.
— Только не смотрите, пожалуйста, — прошу я.
— Как же я буду делать укол, не смотря? — она удивляется.
— Ну постарайтесь, а то мне неудобно.
Я опускаюсь на подушку. Она приближается ко мне со шприцем.
— Ой, — говорю я, — больно.
— Что вы, — у нее встревоженный голос, — я же еще ничего не делала.
— Все равно больно, оттого что будет больно.
Она смеется. Как она делает укол, я даже не чувствую.
Она уже у стола. У которого не была ни одна женщина, кроме…
— У вас легкая рука, совсем не больно, спасибо.
— Пожалуйста, — лицо ее дарит мне улыбку.
Она закрывает чемоданчик.
— Ключ я оставлю на столе. Выздоравливайте.
— Я постараюсь, — она приближается к двери. — И… не обижайтесь насчет поцелуя. Знаете, больные люди с причудами. Словом, как пациенты…
— Наоборот, мне не на что обижаться. Я даже хочу поцеловать вас еще. — Она порывисто наклоняется и целует меня дважды: — За ваше терпение… Если это поможет вам выздороветь.
Дверь за ней бесшумно закрывается, она вышла очень поспешно, даже не сказав «до свидания».
Я засыпаю, что она мне там вколола?
— Так! — просыпаюсь я от громового голоса, — конопатое твое отродье, ты чем же это с моими медсестрами занимаешься?
— Ничем, — спросонья отрицаю я.
— Как это «ничем»?!
— А что, все рассказала?
— Это потеха была! Она возвращается, я ее спрашиваю, все в порядке, Оленька? Да, отвечает она, я его поцеловала.
— Как? — обалдело спрашиваю я. Она отвечает: он говорит, что мама всегда ему так укол делала. Ну, я еле сдерживаюсь. Она мне: но, Борис Наумович, он такой, такой…
— Развратник, конечно, ужасный: страшное дело, поцеловала два раза!
— Не перебивай, козявка. Она говорит: такой милый, он мне понравился, и… я его второй раз сама поцеловала… — и стоит вся смущенная, зардевшаяся, прямо очарование. Я даже взгрустнул, свои молодые годы вспомнил.
— Смотри, какая честная девочка.
— Она милашка, ее вся поликлиника любит.
— Да, очень милая.
— Я рад, что она тебе понравилась, твои штучки сразу узнал. Вот я и подумал: она очень приятная, милая девочка, тебе понравилась — может, сменишь коньки на санки и успокоишься…
— Б., — перебиваю я, не дослушав, — ты ничего другого не придумал, что это…
— Хорошо, успокойся, я пошутил.
Я успокаиваюсь. Неужели со стороны это так неглубоко кажется, что ему приходят в голову подобные мысли.
— Упала температура?
— Вроде да.
— Это хорошо. Завтра, может, поднимешься.
— Конечно, я ненавижу лежать. И чего ради, не болезнь же это.
— Рассуждай меньше. Есть хочешь? — он с неловкостью взглядывает на меня.
— Нет, спасибо.
— Что, всю жизнь теперь помнить будешь?
— Нет, мне совсем не хочется. Правда. Там в шкафу яблоко, дай, пожалуйста. Там еще одно должно быть, возьми себе тоже.
Он дает мне яблоко. Натальино яблоко. Как она отдалилась за эти два-три дня. Какой стала далекой… Будто ее и не существовало никогда. Будто и не было того, что было: наших объятий, тел, пота в этой комнатке, похожей на келью.
Мы одновременно и непроизвольно откусываем яблоки, каждый свое. Натальину память съедаю, думаю я.
— Санчик, там шоколад, это для меня?
— Для тебя, — говорю я, — узнаю брата Борю.
Он принимается за него с жадностью.
— Я понимаю твою жертву, шоколад, конечно, для Натальи, но такой я злодей — уничтожаю святое. Где она, кстати?
— Занята, наверно, дома, — я стараюсь влить в голос безразличие.
— Поссорился, что ли?
— Нет, я с ней никогда еще не ссорился. Но не может же она все дни сидеть возле меня. У нее экзамены, диплом, семья…
— Понятно, — говорит он. — Так ты точно не хочешь есть? А то я тебе принесу что-нибудь из столовой?
Я отрицательно качаю головой.
Он возвращается сытый и улыбающийся.
— Чувствуется, что поел, — острю я.
— Весьма не слабо, — довольно отвечает он, не замечая моей остроты.
— Музыку поставить?
Я киваю. Он включает магнитофон, но звук делает негромко. Он садится около стола, щелкает пару раз лампой. Потом спрашивает:
— Ну, может, ты мне теперь скажешь, почему ты это сделал?