Тираду енота прервал треск будильника. Тугрик от неожиданности подскочил и опасливо обернулся: часы показывали половину первого.
— Зачем тебе ночной будильник? — обратил он к Натану недоуменную мордочку, и Эйпельбаум вступил с ним в диалог, что стало его первой магической ошибкой.
— Напоминает, что спать пора.
Тугрик прикрыл глазки и левой лапкой посчитал пульс на правой. Убедившись, что инфаркт от возмущения его миновал, енот заговорил быстро и сердито:
— Спать?! Тебе пора спать?! Ты невероятный! Ты, а не я! Ты что, сейчас побредешь к кровати? В этих жутких тапочках? И заснешь? И захрапишь?! Натан!..
Эйпельбаум вздохнул. Был в этом вздохе элемент тоскливой самокритики, но энергии по-прежнему не было.
— Все у тебя шиворот-навыворот, все с ног на голову! — глазки енота возмущенно сверлили Натана, не теряя при этом огненного любопытства. — Будильник у тебя звонит, чтоб напомнить: пора спать! Где такое видано?
Эйпельбаум почти не слушал Тугрика. С неуместной и какой-то горькой нежностью он поглаживал скатерть. Проницательный енот угадал подтекст этого жеста: Натан вспоминал прикосновения к утраченной возлюбленной. Или делал вид, что вспоминает? Но зачем устраивать спектакли перед зверем? Резким движением енот прервал поглаживание скатерти, и Эйпельбаум почувствовал, какая мощь заключена в лапках Тугрика. Натан собрал всю силу воли, иссякающей под нажимом енота, и произнес:
— Я не готов. Я слишком… — кажется, он хотел сказать «страдаю», но все же не стал изливать душу перед первым встречным енотом.
Тугрик вознес к люстре невнятную, но свирепую молитву. Подскочил к холодильнику, достал банку маринованных томатов и метнулся вместе с ней обратно к столу, возмущенно бормоча: «Не готов он… Он не готов!»
— Я снова должен выпить, — объявил енот, — а то ведь ты… Наваждение, а не человек! Эй! Я чудо! Понимаешь? Чу-до.
Эйпельбаум кивнул. С прискорбием.
Енот выпил. В одиночку.
— Знаешь… — Натан хотел начать издалека и вежливо, но понял, что и на это у него нет эмоциональных сил. — Давай ты пока… Давай ты помолчишь недельку хотя бы? И посидишь вон там?
Натан указал в угол кухни. Енот обернулся, увидел пустую коробку из-под телевизора и перевел взгляд на указательный палец Эйпельбаума.
— Благодари Будду, что я сейчас не вполне енот. А то бы я вцепился в твой обнаглевший палец!
— Кусай, — Натан смиренно поднес палец к пасти Тугрика.
— Хорошо, Натан, — улыбка енота стала коварно-сладкой. — Иди и спи. Только смотри сны повнимательней. Может, что важное увидишь. А я и правда…
И енот, махнув пятьдесят грамм и закинув в пасть три помидора черри, юркнул в коробку.
Натан, облегченно вздохнув, перекрестился, но вспомнил, что никогда не был христианином. Поднял взгляд на «люстру прозрения». От нее помощи ждать не приходилось, да и в прошлый раз озарение слишком дорого далось Натану. Перевел взгляд на письмо далай-ламы, лежащее на столе, и самоназидательно произнес четыре благородных истины, которые запомнил наизусть: «Существует страдание. Существует причина страдания — желание. Существует прекращение страдания — нирвана. Существует путь, ведущий к прекращению страдания — великий восьмеричный путь».
Произнеся четыре истины, Эйпельбаум затосковал так глубоко, так по-русски, что руки сами потянулись к водке.
— А я ведь тоже не буддист теперь, — раздался из коробки приглушенный голос енота. — Знаешь, каким безмятежным я был в Гималаях? Я ведь там не мог разговаривать… Потому что не видел в этом смысла, — поспешно добавил Тугрик. — Там не умел говорить, а здесь замолчать не могу. И мыслю, мыслю, мыслю… Неудержимо!
Он высунул из коробки нетерпеливую мордочку.
— Кто виноват? Что делать? Когда я был буддистом, я отвечал на эти вопросы однозначно: никто и ничего. Но сейчас! Здесь! В Москве! В России! — усики Тугрика вдохновенно задрожали. — Я исполнился таким беспокойством, такой всемирной отзывчивостью, такой верой в невозможное! Исполнись и ты, а? Мы! Мы с тобой! — Енот выпрыгнул из коробки и вскочил на стол, разбив две тарелки. — Мы разыщем ответы! И начнем действовать! О, как мы начнем действовать — задрожит земля! Я желаю деяний, а не созерцаний! Страстно желаю. И пусть прахом идут четыре благородные истины! И восьмеричный путь туда же! Отрекаюсь! — и енот сделал лапкой величественный отвергающий жест, словно кто-то незримый предлагал ему корону.