— Хочешь вышибить меня на улицу. На родные наши просторы. Чтобы я кусочничал всю оставшуюся жизнь. Он затащит меня обратно только с пулей в голове.
Сергей все добавлял и добавлял, хотя глаза у него уже слипались.
— Роман, ты правильно сделал. Свалил из этого кладбища. Теперь можешь надеяться на нормальную жизнь. А нам на что надеяться? На какую жизнь, Григорий Давыдович, гэбэшный ты прилипала?
После очередной рюмки голова Сергея стала клониться к тарелке, и отец помог ему подняться из-за стола. Закинув руку ему на плечо, Сергей доплелся до моей спальни и повалился на кровать. Папа закрыл за ним дверь и вернулся к столу. Он устало опустился на стул. Опустился тяжело и снова стал похож на прежнего папу.
Пока мать разливала чай, Григорий признался отцу, что Сергей скорее прав, чем не прав. Но отец и сам это прекрасно знал. Карьера штангиста — пять, может быть, семь лет. После он будет неплохо устроен. Должность в «Динамо». Денежная работа в таможне. Или тренерская, или конторская — перекладывать бумаги с одного края стола на другой. Все, что есть сейчас у Сергея, останется при нем. Трехкомнатная квартира, машина с гаражом, и зарплата будет приличная. А что страна превращается в колоссальный горшок с дерьмом — это другая история. Отец поступил гениально, уехав, — это факт. Григорий макнул печенье в чай и сказал, что ему тоже надо было уехать, когда была возможность. Теперь поздно.
Отец посмотрел на маму и ответил не сразу.
— Гриша, не обманывай себя. Я часто думаю о том, чтоб вернуться.
— Ты с ума сошел? Посмотри, как ты живешь. Выйди на улицу. Я видел нищих в «ливайсах» и адидасовских кроссовках.
— Половину времени я боюсь, что стану одним из них.
— Брось. Рома, я знаю тебя тридцать лет. Не надо ради меня врать.
— Я не вру. Каждый день — это борьба.
— Слушай, я не слепой. Я видел твою машину. Я вижу твою квартиру. Я вижу, как ты бьешься. Поверь, твой худший день лучше моего лучшего.
Я оставил родителей с Григорием и пошел в свою спальню. Я мог дойти туда вслепую, однако подождал, когда глаза привыкнут к темноте. Сергей распростерся на моей кровати, ноги его только чуть-чуть торчали за край. Я подошел и встал над ним. Слушал, как он дышит, и пытался определить, как выглядит его тело под пиджаком. И снова удивлялся, какой он маленький. Я наклонился, чтобы получше разглядеть его лицо. Я не огорчался, что он занял мою кровать, хотя непонятно было, где мне спать, если он останется. Вдруг он открыл глаза — я чуть не вздрогнул.
— Ну, парень, и что же ты увидел?
Он сел и оглядел меня. Он потрогал мои плечи и руки, помял, проверяя на твердость.
— Сколько раз можешь отжаться?
— Двадцать пять.
— Двадцать пять? Всего?
— Наверное.
— Для такого парня, как ты, меньше пятидесяти — позор.
Он слез с кровати и опустился на колени. Похлопал ладонью по полу рядом с собой.
— Ну-ка, давай.
Я медлил, и вдруг он выбросил руку и ухватил меня за новую рубашку «Поло». Я услышал, как треснула ткань, и две пуговицы отлетели на пол.
— Поехали. Оба. Пятьдесят раз.
Сначала я успевал за ним, но не выдержал темпа. Я боялся отстать — не знал, что еще он может со мной сделать. Но он лишь продолжал отжиматься, сам вел счет и не обращал на меня внимания. Когда он закончил, остановился и я.
— Видал, как приятно?
Я кивнул.
Сергей посмотрел на мой будильник. Шел одиннадцатый час.
— Смотри, позднота какая. Тебе разве не пора спать?
— Да нет. Иногда я в одиннадцать ложусь.
— В Риге у тебя было строго: девять, и никаких. Помнишь, тебе нравилось, когда я укладывал тебя спать?
— Помню.
— Это не так уж давно было.
— Да.
— Давай в постель.
— Да нет. Мне еще рано.
— В постель, в постель.
Его тон не предполагал торговли. Я скинул туфли и поднял покрывало.
— Так.
Сергей присел перед кроватью и взялся за деревянную раму.
— Устроился?
— Да.
С искаженным лицом он поднялся из приседа; кровать сопротивлялась, скребла по стене, но оторвалась от пола. Поначалу она кренилась, и я схватился за борта; но Сергей ее выровнял. Он смотрел на меня с победоносной улыбкой. Я услышал, как позади него открылась дверь, и узнал папины шаги. И еще чьи-то. Мамины, Григория.