С Днем Холокоста дело обстояло иначе. К нему готовились заранее. Длинный подвал, от спортзала до бассейна, превращался в музей. Из кладовок доставали снимки на картонных подложках — фотокопированные паспорта евреев, архивные фотографии, на которых были сняты евреи в фургонах для скота; евреи, умирающие от голода в гетто; голые украинские евреи, стоящие на краю свежей траншеи и ожидающие своей участи; евреи, поверх колючей проволоки тянущие руки к избавителям; печи; чертежи газовых камер; изображения пустых жестянок из-под «Циклона-Б»[1]. На других кусках картона были наклеены листки с песнями, написанными евреями в гетто и лагерях. Карандашные рисунки детей-узников Терезиенштадта. Плюс большая карта Европы с разноцветными кнопками и подробными статистическими выписками. Чей-то дед передал в дар музею свою полосатую робу из Освенцима, чья-то бабушка пожертвовала кофту с желтой звездой. Имелись и скульптуры. Коленопреклоненная бронзовая женщина с младенцем на руках. Жестяная копия того лозунга, что висел над воротами Освенцима, — «Arbeit Macht Frei»[2]. Пламенеющие звезды Давида, груды туфель, бюсты печальных бородатых польских раввинов. В центре прохода располагалась большая менора, а вдоль стен стояли в ряд небольшие поминальные свечи — по одной на каждую европейскую страну. В День Холокоста все лампочки в подвале были погашены, и мы передвигались в неверном свете свечей.
За проведением Дня Холокоста следил лично раввин Гурвич. Отец Гурвича прошел концлагерь и как раз в тот год издал книгу своих воспоминаний. Предполагалось, что все должны ее купить. Когда пришел тираж, Гурвич водил отца по классам и старик подписывал экземпляры. Насколько Гурвич был представителен — мрачный, неулыбчивый, сердито изрыгающий слова, настолько отец его был тщедушен и тих. Зайдя в наш класс, старик уселся за учительский стол и, благодушно улыбаясь, украсил каждый экземпляр своей книги двойным наказом: «Захор; аль тишках!» — «Помни, не забудь!»
Все два дня своего отлучения я провел в мечтах о том, как убью Гурвича и Акермана, однако, вернувшись в школу, избегал с ними встреч. Гурвича избегать было легко. Помимо Дня Холокоста, он интересовался преимущественно дисциплиной и на людях показывался редко, разве что вызывал кого к себе в кабинет. Акерман же был вездесущ. У нас с ним был всего один общий урок — физкультура, но утром, доставая из шкафчика учебники, я видел его ухмыляющуюся физиономию, за обедом даже из другого конца кафетерия слышал, как он подговаривал ребят против меня, а на перемене он первым кинулся гонять в футбол теннисным мячом, так что мне было уже не поиграть.
В День Холокоста нас по очереди, классами, водили в подвал. Подвал был длинный, и, если построиться аккуратными рядами, вполне можно было туда вместиться. Гурвич вызывал классы по школьному радио, и вслед за учителями мы спускались вниз. Мы шли молча, и так же молча заходили внутрь. Одни начинали плакать еще по пути туда, другие — войдя в сумрачный подвал и увидев развешанные по стенам фотографии. Гурвич поджидал нас у меноры. За последним вошедшим закрылись двойные двери, и все замерли в ожидании, когда Гурвич начнет. Помещение было очень гулким, и пока Гурвич держал нарочитую паузу, со всех сторон слышались сдавленные рыдания; из-за бассейна по соседству и отсутствия окон было душно и пахло хлоркой.
Гурвич начал службу с рассказа о шести миллионах, о зверствах фашистов, о том, как на протяжении всей истории угнетали евреев. Мощный его голос заполнял все пространство, а когда он затянул «Эль мале рахамим», его голос пробрал меня до самого нутра, где, по словам матери, у меня имелась так называемая еврейская душа. Гурвич пел: «Боже милосердный, обитающий высоко, дай обрести покой, уготованный на крылах Шхины». Его хрипловатый баритон сочился горем, и казалось, что это поет не он, это поют те шесть миллионов. Каждый звук, исходивший из его горла, был наполнен глубоким смыслом. В этих нотах изливался наружу горестный плач многих поколений. Удивительно, как Гурвич удержался, чтобы не заплакать, — так он пел.
1
«Циклон-Б» — пестицид, использовавшийся в концентрационных лагерях для уничтожения клопов — и людей. —