Пока мы ехали на встречу с Залманом, дед твердил, что никакого проку от нее не ждет. Если бы Залман мог помочь, так он бы уже помог. Мы только попусту тратим время. Тем не менее рекомендательного письма раввина из рук не выпускал. Да не тревожься ты так, увещевал его я. Доживи до моих лет, отвечал он, и причин тревожиться почти не останется. Все в руках Божьих. Кто мы такие, нам ли знать Его помыслы? Он жену потерял, так что получит он квартиру, не получит — какое это имеет значение? Господь посылает нам испытания, а почему — Ему одному ведомо. Если нам предначертано получить квартиру, мы ее получим, нет — так нет. Что я могу сделать — ничего. Помолиться — вот что, сказал я, но дед моей шутки не понял.
Синагога, как и говорили, занимала одну комнату, разделенную надвое хлипкой решетчатой перегородкой. Левую ее половину отвели женщинам, правую — мужчинам. В каждой помещалось человек тридцать. Залман показал нам, куда что класть. Вот тут место для молитвенников, тут для талитов, за ними Ковчег и Тора. Он открыл дверцы Ковчега, чтобы мы полюбовались свитками в бархатном чехле. Дед расхвалил синагогу и вручил Залману письмо раввина. Залман пообещал помочь, но мы должны понять, предупредил он, сказать, когда освободится квартира, никто не может. Понимаем ли мы, по какой причине в таком доме, как этот, освобождается квартира? Как не понимать, сказал дед, он это даже слишком хорошо понимает.
Залман проводил нас до выхода. В вестибюле нам встретились два старика из русских — они оглядели нас с откровенным недоброжелательством. Залман объяснил, что эта парочка из тех, кто не ходит в синагогу. Атеисты, сказал Залман. Один пострадал от Сталина, другой от Гитлера. Но что ответить человеку, который спрашивает, где был Бог, когда немцы расстреляли его родителей и сбросили их в яму? Приятным такой разговор не назовешь. И разве в этом доме найдется хоть один человек, у которого никого не убили нацисты? У меня погибли дед с бабкой, три красавицы-сестры, дяди, тетки, двоюродные братья и сестры. И что, я теперь дам этим гадам одержать надо мной победу? Потому что кто одержит победу, если еврей не ходит в синагогу? Я вам скажу кто — Гитлер.
Трое русских, которые не знали иврита, сели в самом конце синагоги. У одного не было руки. Перед ними сидели двое польских евреев. Один пристроился у перегородки — там он мог вытянуть больную ногу, другой держал под рукой ходунки: вдруг ему срочно понадобится в уборную. Я поместился между ними и дедом — он с двумя другими евреями занял первый ряд. Гиршл из Литвы, узник концлагеря, сидел рядом с дедом, Ицик, таксист из Одессы, — рядом с Гиршлом. Залман пристроился за столиком около Ковчега. По другую сторону перегородки собралось с полдюжины женщин. Раввин отсутствовал, так что вести службу предстояло Залману, деду и Гиршлу. Поднимать тяжелый свиток выпало мне — ни одному из здешних мужчин это было не под силу. В субботу утром служба начиналась в девять и длилась три часа. Большинство старых евреев приходили, потому что стосковались по древним напевам. Я пришел, потому что стосковался по старым евреям. Как в моем, так и в их случае движителем была не традиция, а история.
После службы все проследовали в зал на кидуш. Залман принес бутылку сладкого кошерного вина и медовую коврижку. Однорукий русский внес свой вклад — чекушку водки. Чтобы налить и выпить, одной руки хватает. Слава Богу, хотя бы с этим однорукий может справиться не хуже других.
Одна из женщин разлила вино по бумажным стаканчикам, потом обнесла всех коврижкой. Когда старики выпили вино и дожевали коврижку, они пожелали друг другу гут шабос, поодиночке и группками разбрелись по квартирам, и жизнь пошла своим чередом.
А я отводил деда в его новую квартиру, мы пили чай и играли в шашки. Новая квартира была меньше прежней. Бурый диван пришлось продать, заменить синим. Синий раскладывался, бурый — нет. (Так что в случае семейных катаклизмов матери и тетке не придется ночи напролет маяться на полу в гостиной.) В спальне ничего менять не пришлось, в кухне остались те же щербатые тарелки и советские эмалированные миски — в них было удобно разогревать суп. Я проводил с дедом часа два-три — за всю неделю больше никто его не навещал. Перемена квартиры круг его общения не расширила. На один резон, почему хорошо бы выйти из дому, он приводил десять резонов, почему сделать этого нельзя. Дед надеялся, что Залман сможет уделять ему больше внимания, но у Залмана было дел — самых разных — по горло. Имелась у него и жена. Только Гиршл, узник концлагеря, что сидел на службе рядом с дедом, приглашал его к себе — то попить чаю, то почитать стихи на идише, то поиграть в карты, то погулять в парке. Умнейший человек, говорил дед. Профессор.