В этом доме ни одна смерть не проходила незамеченной, а смерти Ицика давно ожидали. Те, кто раньше стучался в дверь Залмана, теперь подсовывали под нее конверты. Оставили под ней бутылку водки. Многие в доме осуждали такое поведение. До деда доносились обрывки разговоров. Но даже те, кто такое поведение осуждал, чувствовали — выбора нет: надо что-то предпринимать. У всех кто-то стоял в очереди. Если ничего не предпринять, квартира, как пить дать, уйдет к людям без правил. Люди с правилами навещали Гиршла, когда он сидел шива по Ицику. Приносили яйца, бейглы, медовые коврижки, оправдывались, говорили — у них нет выхода. Он понимает, говорил Гиршл. Понимает, что против него они ничего не имеют.
Всю неделю, пока Гиршл сидел шива, Залман принимать решение отказывался. Однако всю эту неделю, куда бы Залман ни шел, его подлавливали, рассказывали душераздирающие истории. Он же должен понять. Список, образно говоря, был чем-то вроде клетки, и еврейское старичье пожирало Залмана глазами сквозь решетку, простирало к нему руки, умоляло сжалиться, спасти. Ни для кого уже не было тайной, что управляющий прислушивается к Залману и вскоре придет узнать, чью кандидатуру тот предложит. Ни для кого не было секретом, что Залману нужно занять опустевшее место в синагоге. Со смертью Ицика, если не брать в расчет меня, он мог рассчитывать на восемь человек. Все нажимали на Залмана кто как мог. Однорукий, из русских, грозился, что перестанет ходить в синагогу, если квартиру Ицика не отдадут его шурину. Шурин — хороший еврей. А он переплачивает за квартиру. Живет в доме, где полно чернокожих. Болен диабетом. И почему он должен страдать из-за Гиршла? И что, квартира должна достаться Гиршлу, потому что он делил с Ициком постель? Да в России он за это загремел бы на десять лет в тюрьму. И если Залман так понимает, какой должна быть синагога, он больше на службу ни ногой, он скорее в церковь пойдет.
Искусители не гнушались ничем. Распускали слухи. Те, кто не переступал порога синагоги, заверяли, что не пропустят ни одной службы, если Залман поможет их в высшей степени достойным родственникам. Пусть-ка посчитает. Он сможет заполнить два места разом. Раньше они в синагогу не ходили, что правда, то правда, но теперь за мицву Залмана они отплатят мицвой. Против Гиршла они ничего не имеют, но какие вообще-то у него права на квартиру? Он что, вдова Ицика? Мы что, так низко пали?
В субботу утром на службу пришло двадцать с лишним человек. Не меньше женщин собралось за перегородкой. И хотя в воздухе витали злокозненные устремления, синагога преобразилась и Залман расхаживал по проходам с сознанием лежащей на нем ответственности. Службу вел с особым подъемом. Выпевал номера страниц на русском и на идише. Вызывал к Торе тех, кто пришел впервые. Все, мало сказать, старались — лезли из кожи вон. Залман. Те, кто пришел впервые. Один стремился перепеть другого. Гиршл, как обычно, сидел рядом с дедом. Пел громко, голос его сливался с другими голосами. Синагогу полнили дивные, исключающие одно другое моления. А что к чему — это уж Господь на небесах разберется.
После службы мы с Гиршлом пошли к деду. Дед вынул доску, Гиршл смотрел, как мы играем. Он предпочитает шахматы, сказал Гиршл, но шашки ему всегда нравились тем, что они одинаковые. Это отвечало его социалистическим пристрастиям. Так, словно нам больше не о чем поговорить, Гиршл, пока я обдумывал ходы, смотрел мне через плечо. Макал крекеры в чай, мурлыкал какой-то вроде бы идишский мотивчик. Мы сыграли одну-другую партию. Гиршл с головой погрузился в игру. Хорошим ходам аплодировал, когда я делал неверный ход, цокал языком. В конце концов я все же спросил, что он намерен делать. Не знаю, сказал он. А что он может сделать? Он прожил долгую жизнь. Чего только не пережил. Господь всегда его призревал. Отчего бы Господу покинуть его сейчас? Он тоже стоит в очереди. Как знать, вдруг выбор падет на него. Что толку об этом говорить. Живи как живется, пока жив. Сегодня он пьет чай, смотрят, как играют в шашки, зачем портить такое славное утро заботой о завтрашнем дне?
Я оставил Гиршла с дедом. Они расставили фигуры на доске. Гиршл вспомнил, какие красивые шашки давным-давно вырезал из чурбачка его брат. Подошел шабатний лифт, я сел в него. Лифт спускался, останавливаясь на каждом этаже. Двумя этажами ниже ко мне присоединился Залман. Он снова поблагодарил меня за то, что я посещаю службы. Побольше бы таких евреев, как я, и он не знал бы забот. Я сказал, что его заботы меня удручают. Законы, сказал он, ясны. Старые рабби, они были не дураки. Что требуется для миньяна? Десять евреев. Лифт остановился на его этаже. Залман вышел. Он явно чего-то недосказал, и я пошел вслед за ним. Спросил, как он поступит с Гиршлом. Залман посмотрел направо-налево: хотел убедиться, что нас никто не услышит. Глаза его полыхали. Я не дурак, пусть я и сам это говорю. И свое мнение у меня есть, но я в ответе за синагогу. Ты думаешь, мне по душе, чем там Ицик с Гиршлом занимались? О покойниках плохо не говорят, но Ицик был трудный человек. Кое-кто тут уверяет, что он, мол, знает, почему у Гиршла нет детей. Но Ицик с Гиршлом два года кряду ходили на службы. И за все эти два года я им слова худого не сказал. А почему: потому что мое дело — собрать десять евреев. Хороших, плохих — неважно. Десять евреев. А кто хороший, кто плохой, одному Господу ведомо. Здесь важно одно: евреи они или нет. А теперь мне не дают проходу люди, которые не переступали порога синагоги, — просят дать им поблажку. У всех у них есть друзья, есть родственники, всем им нужна квартира. И все они, ну просто все, хорошие евреи. Они не пропустят ни одной службы — на обещания они не скупятся. Слыхал я такие обещания. И они говорят: с какой стати оставить квартиру Гиршлу, раз в ней нуждается столько хороших евреев? Это не мое дело. Мое дело — собрать на службу десять евреев. Вам нужны десять еврейских праведников, удачи вам. Вы хотите знать, что будет с Гиршлом? Вот что. Пусть знают: я не выставлю на улицу еврея, который ходит в синагогу. Геи, убийцы, лгуны, воры — у меня никому нет отказа. Без них миньяна нипочем не собрать.