— Я буду сидеть здесь на полу до скончания веков. А явятся полицейские и станут меня отсюда тащить, я их покусаю.
— Риточка, это безумие.
— Безумие? Жизнь моей Тапки дороже, чем пятнадцать стодолларовых бумажек. Почему она должна умереть из-за того, что у нас нет этих денег? Она ж не виновата.
Ища поддержки вменяемого человека, мать повернулась к Мише. Мише, который за все это время не произнес ничего, кроме «Господи Боже».
— Миша, мне перевести доктору то, что сказала Рита?
Миша философски пожал плечами.
— Переводи не переводи, а мою жену не переубедишь. Доктор и сама скоро поймет, что к чему.
— И ты думаешь, это разумный шаг?
— Конечно. Почему нет? Я тоже сяду на пол. Пусть полиция нас обоих забирает в тюрьму. Кроме Тапки, что у нас есть?
Миша уселся на пол возле жены.
Я наблюдал, как мать билась, пытаясь объяснить ситуацию докторше. Мешала слова, размахивала руками, но таки донесла до нее суть происходящего. Поняв, что другого выбора нет, докторша опустилась на пол рядом с Ритой и Мишей. И снова положила руку Рите на плечо. Рита продолжала раскачиваться взад и вперед, но руку не скинула. Миша стал раскачиваться ей в такт. И докторша тоже. Они сидели рядком и качались взад-вперед, как туристы у костра. Молча. Мы не сводили друг с друга глаз. Я смотрел, как эти трое всё раскачиваются и раскачиваются. Их качание завораживало меня. Мне хотелось узнать, что будет с Тапкой; качание было мне ответом.
Качание говорило: Ты, придурочный, Тапка будет жить. Доктор сделает операцию. Деньги найдутся, а если не найдутся, обойдемся без них.
Я сказал ему: Это очень хорошо. Я люблю Тапку. Я не хотел причинить ей вреда. Простите меня.
Качание отвечало: Есть реальность, и есть правда. В реальности Тапка будет жить. Но, по правде говоря, ты убил Тапку. Посмотри на Риту; посмотри на Мишу. Кого ты хочешь обмануть? Ты убил Тапку, нет тебе прощения, и не будет никогда.
Роман Берман,
дипломированный массажист
Пер. Е. Колябина
Больше года отец каждый вечер обкладывался словарями и истязал себя тестами по медицине. После долгого дня на фабрике шоколадных батончиков он возвращался домой и зажигал лампу в своей комнате. Суп отец ел вместе с нами на кухне, но второе уносил в спальню и ставил тарелку на скрипучую советскую табуретку. Учеба давалась ему нелегко. Отцу было под пятьдесят, а английский язык по-прежнему оставался для него скорее врагом, нежели инструментом общения. Прежде он работал в латвийском Министерстве спорта, а уйдя в отставку, стал массажистом в санаториях на Балтийском побережье. Для этого ему достаточно было слегка подучиться и подключить старые связи. Но в новой стране потребовался диплом; чтобы его получить, нужно было выучить сложную медицинскую терминологию и написать восьмичасовой экзамен на иностранном языке.
Лицензия позволила бы отцу открыть собственное дело. Помимо фабрики шоколадных батончиков он работал еще и в Итальянском центре, где делал массаж гангстерам, предпринимателям и тренировал семерых тяжелоатлетов-любителей. Особых денег это не приносило, зато отец заводил нужные знакомства. Он был уверен, что кое-кто из итальянцев станет его клиентами, когда он займется частной практикой. А если получится снять кабинет в правильном месте, то и старые польские евреи подтянутся. На дворе был 1983 год, и как русские евреи и политические беженцы, только недавно приехавшие в страну, мы все еще были в новинку. Наше прошлое сделало нам хорошую рекламу. Наша история была своего рода капиталом.
Утром перед экзаменом мама приготовила отцу омлет и разрезала на четвертинки помидор. Папа ел быстро, прихлебывая чай. Его босые ноги отбивали размеренный ритм, то и дело выскальзывая из шлепанцев. Я рассказывал отцу о тренировках по мини-футболу. Описывал шершавый желтый мяч. Не доев омлет, отец кинулся к раковине: его стошнило.
Он вышел из квартиры с отстраненным выражением лица, будто отправлялся на войну. Мама поцеловала его — то был редкий момент, когда она не сочла нужным сдерживать чувства. В прихожей родители обнялись, потому что целоваться на пороге — плохая примета.
Из окна я видел, как отец выезжает с парковки на неповоротливом зеленом «понтиаке». Март подходил к концу, и на улице было еще холодно. Обогреватель в машине не работал; мама встала рядом со мной у окна, и мы вместе смотрели, как пар вырывается изо рта у отца, пока он поворачивает на Финч-авеню.