Молодой чиновнице, которой я доверила свою жизнь, удалось сдержать свое слово всего несколько часов. На следующий же день она сдалась под напором средств массовой информации и выболтала по телевизору все детали моего допроса. Позже она передо мной за это извинилась. Ей очень и очень жаль, но, как и всех остальных, ситуация вынудила ее пойти на это.
Ее полицейские коллеги из Дойч-Ваграма также не придали значения моим просьбам. Никто не был готов к такому ажиотажу, вызванному просочившейся новостью о моем освобождении из заточения. В то время как я после допроса отшлифовывала планы, месяцами вынашиваемые мною к этому дню, в полиции не было никакой концепции, чтобы быстро вытащить ее из ящика стола. «Пожалуйста, не информируйте прессу», — все время повторяла я. Но они только смеялись: «Пресса сюда не проникнет». Как глубоко они заблуждались! Когда меня после обеда должны были перевезти в полицейскую инспекцию в Вене, дом уже был окружен. К счастью, к этому моменту я уже обрела достаточно хладнокровия и попросила покрывало, чтобы закрыть им голову до того, как выйду из здания. Но даже из-под него я могла ощущать бурю вспышек. «Наташа! Наташа!» — слышала я крики со всех сторон. Под защитой двух полицейских я как можно быстрее пробиралась к машине. Фото моих бледных, покрытых пятнами ног, выглядывающих из-под синего одеяла, открывающего только полоску моего оранжевого платья, обошло весь мир.
По пути в Вену я узнала, что мероприятия по задержанию Вальфганга Приклопила идут полным ходом. Дом был обыскан, но там никого не оказалось. «Объявлена всеобщая облава», — объясняли мне полицейские. «Мы его еще не взяли, но каждый чиновник, имеющий ноги, задействован в этой операции. Похитителю негде скрыться, а тем более за границей. Мы его поймаем». С этого момента я начала ждать известия, что Вольфганга Приклопила больше нет в живых. Я подпалила фитиль бомбы. Шнур горел, не оставляя шанса его потушить. Я выбрала жизнь. Похитителю осталась только смерть.
* * *Свою мать я узнала сразу, как только она вошла в полицейскую инспекцию в Вене. 3096 дней прошли с того утра, когда я, не попрощавшись, покинула квартиру на Реннбанвеге. Восемь с половиной лет — годы, в которые мое сердце разрывалось из-за того, что я не могу попросить у нее прощения. Вся юность без семьи. Восемь раз Рождество, все дни рождения, начиная с одиннадцатого и заканчивая восемнадцатым, бесчисленные вечера, в которые я мечтала об одном-единственном слове, одном прикосновении ее рук. И сейчас она стояла передо мной, почти не изменившаяся, как сон, внезапно претворившийся в реальность. Она громко всхлипывала, смеялась и плакала одновременно, пока бежала через комнату и обнимала меня. «Мое дитя! Мое дитя, ты снова здесь! Я всегда знала, что ты вернешься!» Я глубоко втянула воздух. «Ты снова здесь, — шептала моя мать, — Наташа, ты снова здесь». Обнявшись, мы долго не могли оторваться друг от друга. Физический контакт был так непривычен для меня, что от такой близости у меня закружилась голова.
Обе моих сестры вошли в участок сразу за ней и тоже разразились слезами, когда мы бросились друг к другу в объятия. Чуть позже появился и мой отец. Он бросился ко мне, недоверчиво оглядел меня и сразу начал искать шрам, оставшийся у меня с детства. После этого он обнял меня, приподнял с пола и всхлипывал: «Наташа! Это действительно ты!» Большой, сильный Людвиг Кох плакал как дитя, а я вместе с ним.
«Я тебя люблю», — шептала я, как будто он мог снова исчезнуть, как в детстве, когда после выходных высаживал меня перед домом.
Просто поразительно, какие бессмысленные вопросы задают по прошествии такого времени. «Кошки еще живы? Ты все еще вместе с твоим другом? Как молодо ты выглядишь! Какая ты взрослая!» Как будто мы должны снова на ощупь узнавать друг друга. Как будто беседуешь с чужим человеком, с которым — из вежливости или от отсутствия других тем для разговора — не хочешь сближаться. Для меня самой это была чудовищно тяжелая ситуация. Последние восемь лет я выстояла только благодаря тому, что научилась уходить в себя. Я не могла слишком быстро «повернуть переключатель» и при всей физической близости ощущала невидимую стену между мной и моей семьей. Как из-под стеклянного колпака я наблюдала, как они плачут и смеются, в то время как мои слезы давно иссякли. Я слишком долго жила в кошмаре, моя психологическая тюрьма еще была во мне и стояла между мной и моей семьей. В моем восприятии все выглядели точно так же, как и восемь лет назад, в то время, как я из маленькой школьницы превратилась в молодую женщину. Я видела нас заключенными в разных временных пузырях, которые на мгновение столкнулись и стремительно разлетелись врозь. Я не знала, как они провели последние годы, что происходило в их мире. Но я знала, что не существует таких слов, чтобы описать все то, что мне пришлось пережить, и я не могла высказать свои чувства, переполнявшие душу. Я закрыла их на столько замков, что не могла так просто взломать дверь моего собственного эмоционального застенка.