— Если не желаешь, можешь катиться на все четыре стороны! Удерживать не буду. Только ответь мне на один вопрос: твои предки-старообрядцы помнят, откуда в Сибирь пришли? Или как все — вспоминают лишь два-три поколения прадедов?
— Мои помнят. Многое помнят, аж до времён Алексея Михайловича. Из Устюга бежали мои предки.
— А в Устюг откуда пришли?
— Отец сказывал, из-под Новгорода Великого.
— А в Новгород?
— Спроси, чего полегше, капитан.
— Новгород-то Великим был, но не вечным. Строили его и жили там те, кто смог прийти с Запада. Западные славяне. Тех, кто не смог прийти, тех порезали или онемечили. Дело твоё: можешь плюнуть на наше дело. Иди, спасай свою душу и чистую веру.
— Не кипятись, капитан. Ты обо мне ничего не знаешь, кроме моего имени. Я ж тебя никогда не подводил. Ну, не знаю о западных славянах. А ты меня готов к стенке поставить!
— Такого не говорил и не думал. Не твоя вина, что ты не знаешь истории. Нам Якун только что рассказал, откуда есть, пошла русь. Неужели не понял.
— Не понял. Гундосит сильно.
— Навостри слух. В их речи много носовых звуков. Копылов отворил дверь баньки, и сразу повеяло родным чистым духом. Белов нашёл подходящий уголёк, и, устроившись у оконца, начал быстро рисовать на листе пергамента как угольком, так и пальцами, моментально почерневшими от угля. В считанные мгновения он выявил характерную форму головы чертовки, высветляя хлебным мякишем надбровные дуги, щёки.
— Эвона как! Це ж та дiвчина-царiвна! — воскликнул Копылов. — Кто ж тебя так научил рисовать, капитан?
— Недолго учился, всего-то год. Русаков Николай Афанасьевич учил меня. Великий русский художник.
— Что-то не слышал о таком. И в Третьяковке такого нет. Жил почти рядом и частенько там бывал, — сказал Сергий.
— Эвона как! — вслед за Копылов насмешливо произнёс Белов. — А мы-то думали, что ты из таёжного скита носа не высовывал.
Командир прищурил глаза, глядя на свою работу, и вновь продолжил рисовать по памяти личико таинственной чертовки.
— Хорошо! — на вологодский манер произнёс Копылов, — Дрянь к дряни, а талант к таланту липнет.
— Какая-то сволочь донесла на учителя, — в голосе Белова была слышна нескрываемая горечь и боль утраты дорогого ему человека, — Оклеветали и арестовали его как врага народа. Слух прошёл, что в самые первые дни войны расстреляли Николая Афанасьевича.
Дверь баньки распахнулась наружу — и влетел запыхавшийся Илья.
— Таащ капитан, на минутку отлучусь. Свидание Ярославе назначил. Сувенир подарю.
— Разрешаю, но только на минутку, не боле.
Счастливый Геруа убежал, и не прошло двух минут, как капитан пожалел о разрешении, что выдал бывалому солдату: в баньку ввалились два рыцаря, отец и сын, в полном рыцарском облачении. Пришли учиться военному делу.
— Эх! — вздохнул Белов и приказал: — Снимайте ваши шлемы! Учиться будете за стенами вашего замка.
Когда Никлотов Старший снял шлем, капитан показал ему рисунок с ликом чертовки.
— Шевалье, не видел ли ты когда-нибудь эту даму?
— София? Это же София! Моя ромейка! — вскричал шевалье Иван и грозным голосом спросил: — Ты с ней встречался, сир-капитан?
— К моему сожалению, встречался. Скажи-ка, а кто такой Дженерал Мейджор Джонни?
— Насильник он! Жалею, что только его зарезал. Оставил другого в живых. София не позволила мне убить второго насильника. Оба — из находников. Служки из Божьего Храма. Так мне поведала София. Велела мне покинуть Константинополь. А по наущенью второго находника ромеи ловитву за мной начали. Вельми заметен был мой красный плащ. Еле утёк от них.
— А кто тебе карту дал? Ту, что сгорела в твоей башне?
— Никто не давал, я сам взял её у насильника. На память.
Задал бы капитан ещё несколько вопросов, но в следующее и последующее мгновения они услышали мощные взрывы; прилетело что-то тяжёлое — и баньку тряхнуло; свет померк: оконце забило землёй. Сержант Копылов рванулся открыть дверь и не смог даже сдвинуть её, о чём доложил командиру.
Сергий крикнул:
— Через крышу!
Копылов проворчал:
— Здесь не банька, а дот. Настил брёвен и крыша из свинца. Легче дверь срезать.
Капитан скомандовал Сергию резать дверь мушкетом, но тот ещё до команды схватил испытанное им в подобном деле оружие и пытался на ощупь в полной темноте установить необходимый режим. Как-то разом все притихли. Потрясённые событием рыцари молчали и тяжело вздыхали. Сергий, наконец-таки, крикнул:
— Отойти от двери! Всем отвернуться. Глаза закрыть.
Копылов проверил, поняли ли команду рыцари и, убедившись в том, что не поняли, заставил каждого из рыцарей повернуться лицом к другой двери и входу в парилку.
Слышно было, как Никлотовы лязгнули железом. А снаружи стало тихо, но тишина длилась один лишь миг. Раздался вой, похожий на волчий. Страшно заголосила какая-то женщина.
В темноте пламя мушкета, что казалось бесцветным в дневное время, было ослепительным. Таким было ощущение. С закрытыми глазами! И капитан уяснил, что был неправ, когда днём, на испытаниях оружия с пренебрежением нацепил защитные очки, выуженные Сергием из хабара десантуры. Сергий вырезал дверь и проход «в божий мир». Так он и сказал, но капитан, несмотря на мглу и пыль, витавшую в воздухе, яснее ясного узрел очевидный факт: они вышли в следующий круг ада.
На месте башни и дома Никлотовых дымились развалины.
Уже в сумерках нашли Илью. Он лежал в саду. Без сознания. Без рук и без ног. Переполненный счастьем, он бежал на свидание, не зная, что совершает последние шаги по земле. Изверги, возможно, приняли его за шевалье Ивана. Плащей иного цвета шевалье не носил. Ни здесь, ни в Константинополе. Когда капитан убрал упавший лист со лба истекающего кровью Ильи, он очнулся и попытался высказать последнее желание:
— Стре… стре…
Командир понял его. Как же не понять! Давным-давно, ещё в первой, так сказать, жизни, когда раненый капитан ковылял из окружения по распутице, он вышел на разбитую позицию артиллеристов; безрукий лейтенант, лишённый возможности застрелиться, умолял «стрельнуть» его. Контуженный и оглохший артиллерист не слышал и, скорее всего, не желал понимать, что говорит ему капитан. Белов смалодушничал. Поковылял дальше…
— Мы отомстим за тебя, Илюша, — сказал Белов.
Нажал на курок, и пуля из его ТТ вошла в сердце Гийома Геруа.
Там же в саду нашли и княжну. Живую. Покрытая пылью, она шла по саду как призрак. Бесцельно и спотыкаясь на каждом шагу. Увидела людей. У неё подкосились ноги — и она упала. На её запястье блестел браслет. Когда капитан подбежал, то увидел, что то был браслетик с часами. Первый и последний дар Гийома Геруа. Капитан отнёс Ярославу на руках до камня, на котором сидел шевалье Иван. Охватив голову руками, тот покачивался из стороны в сторону. Его сын стоял рядом и плакал. Из мглы и пыли появился ещё один выживший — Якун Всеславович. Шевалье глянул на очнувшуюся дочь, потом — на кастеляна уже несуществующего замка.
— Якун, отведи дочь в селище, к Болеславу.
Обняв дочь, шевалье Иван поцеловал её в лоб.
Капитан провожал взглядом Ярославу. Ведомая под локоток Якуном, она с каждым шажком таяла в пыльной мгле, пока не исчезла из поля зрения. В душе Белова вспыхнула жалость к несчастной девушке. Будь он религиозен, так вообразил бы душу убиенного Ильи, витающую над призраком несбывшейся любви. Увы! Наследие, что досталось ему от матушки и родной тётушки, он ограничил рамками привычного употребления слов, не вкладывая в них божественного смысла. Не испытывая пиетета к мракобесию, которое подаётся или навязывается под вывесками, штандартами, образами и символами христианства, он лишил себя способности умиляться при созерцании масок, извращений, небылиц и прочих глупостей, порождаемых христианской юдолью печали и плача. «Всё порушено, — с горечью подумал капитан, обозревая осколки прежнего мира шевалье Ивана, — Наступило безвременье, а в безвременьи возможен лишь призрак любви».