Воспоминания Гласа прервала ругань Макфарлана. Попытка горца запихать чурку в печь, где ещё не прогорели ранее уложенные поленца, оказалась неудачной, и он вынужден был вытащить слегка обгоревшее полено и бросить его на железный лист перед печью.
— Пожара не устрой! — наставительно произнёс Дуг.
Боцман, восставши со скамьи, вперил суровый взгляд в рыжеволосых горцев. С детства не возлюбивший рыжих, отнюдь не по наущению отца, а исключительно из-за тупости парней в килтах, Глас, никогда не носивший клетчатой пародии на мужскую одежду, признавал в горцах лишь одно положительное качество — отчаянность, а сиё незаменимо для абордажных схваток.
— За пожар подвешу на рею. За яйца. Будете висеть, пока не сорвётесь. Так и другим шепните.
Сменив гнев на милость, боцман потребовал:
— Спойте мне что-нибудь старинное. Под песни хорошо засыпается. Да не орите как оглашенные, а вполголоса.
Боцман вновь улёгся спиной к вахтенным, а те, переглянувшись, затянули песенку о Томасе Рифмаче и королеве эльфов, кою сочинил в древние времена шотландский бард Томас Лермонт, и которая весьма нравилась эрлу. Чарльз даже мурлыкал-напевал нечто, как бы вторя голосом горцам, но — вот что странно! — мурлыканье его звучало явно не по-английски.
Боцман, слушая песню, размышлял о загадках, окружавших эрла. Хорошо пели рыжие, а главное — негромко:
True Thomas lay oer yond grassy bank,
And he beheld a ladie gay,
A ladie that was brisk and bold,
Come riding oer the fernie brae.
Her skirt was of the grass-green silk,
Her mantel of the velvet fine,
At ilka tett of her horse's mane
Hung fifty silver bells and nine.
True Thomas he took off his hat,
And bowed him low down till his knee:
«All hail, thou mighty Queen of Heaven!
For your peer on earth I never did see.»
«O no, O no, True Thomas,» she says,
«That name does not belong to me;
I am but the queen of fair Elfland,
And I'm come here for to visit thee.
«But ye maun go wi me now, Thomas,
True Thomas, ye maun go wi me,
For ye maun serve me seven years,
Thro weel or wae as may chance to be.»
She turned about her milk-white steed,
And took True Thomas up behind,
And aye wheneer her bridle rang,
The steed flew swifter than the wind.
For forty days and forty nights
He wade thro red blude to the knee,
And he saw neither sun nor moon,
But heard the roaring of the sea.
O they rade on, and further on,
Until they came to a garden green:
«Light down, light down, ye ladie free,
Some of that fruit let me pull to thee.»
«O no, O no, True Thomas,» she says,
«That fruit maun not be touched by thee,
For a' the plagues that are in hell
Light on the fruit of this countrie.
«But I have a loaf here in my lap,
Likewise a bottle of claret wine,
And now ere we go farther on,
We 'll rest a while, and ye may dine.»
When he had eaten and drunk his fill,
«Lay down your head upon my knee,»
The lady sayd, «ere we climb yon hill,
And I will show you fairlies three.
«O see not ye yon narrow road,
So thick beset wi thorns and briers?
That is the path of righteousness,
Tho after it but few enquires.
«And see not ye that braid braid road,
That lies across yon lillie leven?
That is the path of wickedness,
Tho some call it the road to heaven.
«And see not ye that bonnie road,
Which winds about the fernie brae?
That is the road to fair Elfland,
Whe[re] you and I this night maun gae.
«But Thomas, ye maun hold your tongue,
Whatever you may hear or see,
For gin ae word you should chance to speak,
You will neer get back to your ain countrie.»
He has gotten a coat of the even cloth,
And a pair of shoes of velvet green,
And till seven years were past and gone
True Thomas on earth was never seen.
***
Как ты, друже, понял, допрашивал я не только Чарльза, но и его братию. По моей просьбе пираты с удовольствием спели балладу, сочинённую предком Лермонтова. А ниже привожу перевод баллады «Томас Рифмач» Томаса Лермонта в переводе С.Я. Маршака.
***
Над быстрой речкой верный Том
Прилег с дороги отдохнуть.
Глядит: красавица верхом
К воде по склону держит путь.
Зеленый шелк — ее наряд,
А сверху плащ красней огня,
И колокольчики звенят
На прядках гривы у коня.
Ее чудесной красотой,
Как солнцем, Том был ослеплен.
— Хвала Марии Пресвятой! —
Склоняясь ниц, воскликнул он.
— Твои хвалы мне не нужны,
Меня Марией не зовут.
Я — королева той страны,
Где эльфы вольные живут.
Побудь часок со мной вдвоем,
Да не робей, вставай с колен,
Но не целуй меня, мой Том,
Иль попадешь надолго в плен.
— Ну, будь что будет! — он сказал.
Я не боюсь твоих угроз! —
И верный Том поцеловал
Ее в уста краснее роз.
— Ты позабыл про мой запрет.
За это — к худу иль к добру,
Тебя, мой рыцарь, на семь лет
К себе на службу я беру!
На снежно-белого коня
Она взошла. За нею — Том.
И вот, уздечкою звеня,
Пустились в путь они вдвоем.
Они неслись во весь опор.
Казалось, конь летит стрелой.
Пред ними был пустой простор,
А за плечами — край жилой.
— На миг, мой Том, с коня сойди
И головой ко мне склонись.
Есть три дороги впереди.
Ты их запомнить поклянись.
Вот этот путь, что вверх идет,
Тернист и тесен, прям и крут.
К добру и правде он ведет,
По нем немногие идут.
Другая — торная — тропа
Полна соблазнов и услад.
По ней всегда идет толпа,
Но этот путь — дорога в ад.
Бежит, петляя, меж болот
Дорожка третья, как змея,
Она в Эльфландию ведет,
Где скоро будем ты да я.
Что б ни увидел ты вокруг,
Молчать ты должен, как немой,
А проболтаешься, мой друг,
Так не воротишься домой!
Через потоки в темноте
Несется конь то вплавь, то вброд.
Ни звезд, ни солнца в высоте,
И только слышен рокот вод.
Несется конь в кромешной мгле,
Густая кровь коню по грудь.
Вся кровь, что льется на земле,
В тот мрачный край находит путь.
Но вот пред ними сад встает.
И фея, ветку наклонив,
Сказала: — Съешь румяный плод —
И будешь ты всегда правдив!
— Благодарю, — ответил Том, —
Мне ни к чему подарок ваш.
С таким правдивым языком
У нас не купишь — не продашь.
Не скажешь правды напрямик
Ни женщине, ни королю…
— Попридержи, мой Том, язык
И делай то, что я велю!
В зеленый шелк обут был Том,
В зеленый бархат был одет.
И про него в краю родном
Никто не знал семь долгих лет.
***
Концовку боцман не услышал и думы свои не додумал. Убаюкали его голоса горцев!
На пороге своего бывшего дома в Ревеле стояла Устинья, жена лавочника Кузьмы. Картинно, фертом стояла: руки в боки — и лаялась с чухонцем. Тот бойко отвечал, обзывая почтенную мать семейства похабным ругательством, оскорбительным для женщины: «вана венд». Устинья взбеленилась — и в её речи послышались угрозы:
— Ежели ты, курат, блядин сын, не отдашь долг сполна, Кузьма жалобу подаст в Магистрат, а там наказания чинятца суровы.
— Что за шум, Устинья, а драки нет? — спросил Чарльз по-чухонски.
Чухонец мигом сорвал с головы облезлый треух, низко поклонился и недоуменно уставился на англичанина. Устинья также остолбенела. Оба, можно сказать, прекрасно узнали англичанина за прошедшие полгода, но впервые услышали из его уст чистую чухонскую речь. Устинье-то сам бог велел на Большом рынке стоять, а там, чтоб торг вести, всеми языками говорить потребно.