На другой день погода была, выражаясь языком синоптиков, неустойчивой. Похолодало, временами выпадали осадки. В натуре это выглядело так: по небу ползла грязно - серая туча, из которой сыпалась густая крупа. Не снег, а колючие белые комочки, очень похожие на перловую крупу. Крупа сыпалась минут пять, земля становилась белой; потом туча уползала, теплело и появлялось солнце. Не слабенькое, зимнее, а сильное, весеннее. Лучи солнца "съедали" крупу. Она сохранялась только там, где эти лучи ее не доставали. Солнце буйствовало четверть часа. Потом приползала новая туча с зарядом крупы и опять белила землю. Ветер уносил тучу - солнце сгоняло крупу. Смена зарядов крупы и солнца происходила раза три - четыре за какой-нибудь час.
Само собой разумеется, что в такую погоду выходить на охоту мы не собирались. Разве могли мы предположить, что... Впрочем, лучше рассказать все так, как это было.
Мы сидели в избушке, а в окно стучала крупа. Платон Кондратьевич еще затемно куда-то уехал, и, когда должен был возвратиться, мы не знали. Делать нам было нечего, и я уже собирался завалиться спать, как вдруг в избушку вошел Платон Кондратьевич.
- Чего в избе сидите? - спросил он.
- Ждем погоды, - ответил Борис.
- Чем эта погода плоха?
- В такую погоду ни одна змея не выползет!
-то не так. Самая погода гадов брать!
- Ты, что, смеешься, Платон Кондратьевич?
- Слушай меня, браток. Идя гадов брать. Как солнце выйдет, так и гад выходит!
- Да ведь холодно!
- Это тебе холодно. Гадам - нет.
- Ну что, пошли? - загорелся Толик.
- Пойдем, - неохотно сказал Борис, - только...
- Не ходи! - остановил его егерь. - Дай мне щемялку свою (так Платон Кондратьевич называл хваталку) и мешок.
- Да нет, Платон Кондратьевич, я сам пойду! Уж если ты хочешь мне помочь, то лучше покажи места, где сейчас гадюки будут, а брать их мы сами умеем!
- Идемте! - сказал егерь. - Покажу!
Под очередным зарядом густой крупы егерь привел нас на край большой поляны, за которой тянулось бесконечное моховое болото.
- Ждать будем, - сказал егерь, - костер нужно запалить! У костра мы ждали, пока уползет туча. Появилось солнце, но егерь не спешил уходить от костра. Он дождался, пока под лучами солнца крупа стала таять, и повел нас по краю мха. Болото от луга отделяла гривка из багульника и мха, освещенная прямыми солнечными лучами. На ней примерно через каждые полметра лежали пестрые ленты. Это были гадюки. Увидев такое обилие змей, мы побежали вдоль гривки, и змеи одна за другой полетели в наши мешки. Пока светило солнце змеи лежали распластавшись. Набегала туча - гадюки сворачивались в клубки, а с первыми крупинками уходили в глубину кочек, под мох. Мы вернулись к костру. Платон Кондратьевич пришел к нему раньше нас, и когда мы подошли, то увидели, что на костре жарится сало, нанизанное на прутья. Мы поели, дождались солнца и снова побежали вдоль гривки. На ней опять появились гадюки. На кордон мы вернулись с мешочками, полными змей, после того, как небо затянуло сплошной пеленой туч и ждать прояснения было бесполезно. С этого дня переменная облачность и осадки были для нас самой желанной погодой.
Наступили сухие, ясные дни, которых мы ждали, но оказалось, что такая погода совсем не благоприятствует охоте на змей. Первый же ясный, теплый день принес нам огорчение. Гадюки вышли на солнце, немного погрелись и спрятались. Вся охота продолжалась часа полтора. Каждый из нас принес на кордон по полному мешочку змей, но после того, как мы отлавливали по два полных мешочка, такой улов показался нам весьма скромным.
Как-то утром меня разбудили громкие трубные звуки: "Курлы! Курлы! Курлы! Курлы!" Журавли! Птицы кричали совсем близко. Я торопливо оделся и вышел из избушки. На ближней лабызе [Плавучий остров из мха, осоки и тростника.] в какой-то сотне метров от меня спокойно ходили две большие серые птицы. Один журавль неторопливо шагал, опустив голову и высматривая что-то у себя под ногами, а другой плавно кружил вокруг него, полураспустив крылья, словно танцевал. Время от времени танцующий журавль поднимал голову и трубил, а затем забегал перед первым и кланялся. Шагающий журавль обходил его и продолжал все также неторопливо идти по лабызе. Танцор опять трубил и кружил вокруг него. Вскоре первый журавль, все так же неторопливо, ушел в заросли тростника, за ним убежал и танцор. Тут только я заметил, что не один любуюсь журавлями. Возле амбара на куче поленьев сидел Платон Кондратьевич и тоже смотрел на журавлей.
- Когда они прилетели? - спросил я егеря.
- Нынче, - коротко ответил он.
- А может быть, их просто не было видно?
- Они, как прилетают, сразу кричат. Раньше-то не слыхать было.
- Каждый год прилетают?
- Каждый год. На этой лабызе у них гнездо. Сама журка сейчас до гнезда пошла, а старый журавель за нею. Теперь до самой осени здесь жить останутся.
- И людей не боятся?
- Чего им бояться: их никто не обижает.
С этого дня каждое утро журавли трубили и танцевали, после чего либо летели на луг, либо гуляли по лабызе. Людей журавли не пугались, но, если лодка проплывала слишком близко от лабызы, спокойно уходили в глубь зарослей тростника. Лабыза свободно выдерживала тяжесть человека, и можно было бы посмотреть журавлиное гнездо, но егерь попросил нас не нарушать покой птиц, и, выполняя его просьбу, мы ни разу не высаживались на журавлиную лабызу.
Кроме журавлей на озере и вокруг него было множество разных птиц, особенно уток. Научный отдел заповедника занимался изучением скрещивания кряквы с другими видами диких уток. Для этого на кордоне в сетчатой вольере жили подсадные утки - пара селезней и десяток крякуш. Крякуши орали то поодиночке, то хором. Их звонкие голоса приманивали к кордону селезней. Кряквы, широконоски, шилохвостки, чирки - все слетались на призывный крик. Селезни подолгу плавали около вольеры, кряканьем или свистом звали затворниц и улетали только при виде человека. Платон Кондратьевич сам не стрелял селезней и никому не разрешал. Больше того, когда один крякаш, ошалев от страсти, опустился прямо в вольеру, а вылететь обратно не смог, егерь вошел в вольеру, накрыл селезня большим сетчатым сачком, вынес из вольеры и... выпустил.
Вокруг кордона шел непрерывный птичий концерт, но всегда открывали его на заре журавли. Они оглушительно трубили с рассвета до восхода солнца. В перерывах между их "выступлениями" из леса неслось страстное бормотание тетеревов да свист и писк мелких пичуг. После восхода солнца журавли умолкали, тетерева же бормотали почти до обеда. Днем над лугом беспрерывно "блеяли" и "тикали" бекасы, а чибисы то и дело спрашивали кого-то: "Чьи вы? Чьи вы?"
На закате голоса певцов неслись отовсюду: с неба, из леса, от воды и с луга. Ночью становилось тише, но то и дело пролетали утки. У одних крылья свистели, у других - звенели, как колокольчики. Кагали невидимые в темноте гуси. Кыркали лысухи. Из зарослей тростника неслось уханье выпи.
Тетеревиный ток был совсем рядом с кордоном, за леском на полянке. Десятка два петухов слетались сюда, чтобы выяснить отношения. Они бормотали, чуфыкали и яростно дрались.
Не помню, у какого автора я читал, что тетерева на току якобы не дерутся, а поют и танцуют. Сюда бы этого писателя, чтобы он воочию убедился, как летят перья от пары "танцующих" петухов! Да, тетерева сходились попарно, но отнюдь не для танцев. Они били друг друга крыльями, клевались и подскакивали. "Танец" продолжался до той поры, пока более ловкий и сильный не схватывал противника (а не партнера!) за перья на шее. После этого наступал финал "танца". Один тетерев отчаянно вырывался, а другой бил его крыльями и ногами. Сцепившись, тетерева таскали друг друга по поляне. Побежденный старался вырваться, а победитель препятствовал этому. Схватка иногда продолжалась четверть часа, до тех пор, пока побежденный не вырывался и не улетал. Победитель не преследовал противника.