Одну за другой она свернула их все и положила на место, даже ту восхитительно соблазнительную книгу размышлений, в которой были записаны все ее мысли о теориях и интерпретациях, все, что она хотела бы считать истинным. Особенно эту; сверни ее и положи на верхнюю полку. Наконец стол был чист, и мозг был готов воспринять новую книгу. Мачера ясно представила ее, лежащую на полированном дереве прямо перед собой. Она вообразила блестящую бронзовую трубку с приклеенной этикеткой. Засунув в нее указательный и средний пальцы и раздвинув их, она вытащила книгу, одной рукой взяла гладкую деревянную рейку, к которой прикреплен верхний конец свитка, другой рукой развернула его и положила сверху тяжелую линейку, чтобы книга не свернулась. Прочитала первый абзац, где всегда было написано одно и то же…
Единый Принцип, пронизывающий все, — концепция настолько расплывчатая и туманная, что способна отпугнуть всякого, кроме наиболее настойчивых. Иногда эта тропа бывает такой широкой и ясной, что кажется вполне земной и очевидной, а потому не заслуживающей изучения. А иногда поток истощается до такого узкого ручейка, что кажется плодом воображения, чем-то таким, что человек якобы воспринимает, потому что страстно этого хочет. Между повсеместным и банальным, сомнительным и самодельным свидетельством подстерегает опасный соблазн выбрать промежуточный курс, признать, что истина должна быть средним арифметическим от имеющихся альтернатив; это то же самое, что пытаться написать историю, прибегнув к голосованию на симпозиуме историков и признав, что мнение большинства должно быть истиной. Но в поисках Принципа нет места ни здравому смыслу, ни вере, ни демократии. Принцип нельзя исправить, упростить или улучшить. Принцип таков, каков он есть.
Сухие, бескомпромиссные слова, которые все студенты обязаны знать наизусть; не то, во что следует верить, ибо вера предполагает возможность сомнения, — скорее то, что необходимо принять точно так же, как человек принимает факт смерти, в которую не нужно верить. Довольно о предисловии; она представила себя делающей неловкий реверанс перед каменным изваянием, стоящим перед дверью, с тревогой ожидающей мгновения, когда ей будет позволено войти.
И вот она уже за дверью, стоит на открытом воздухе, где нет ни крыши, ни стен вокруг, она всегда мысленно представляла Принцип в виде сада (как потешались чужеземцы над пристрастием жителей Шастела к маленьким клочкам организованной природы, выстроенной по ранжиру траве и батальонам вымуштрованных цветов, вытянувшихся по стойке «смирно» и по команде демонстрирующих свои лепестки!), где она могла сидеть или лежать, окучивать этот сад или срывать все, что вздумается, не опасаясь испортить общий вид. Иногда Мачера приходила сюда, чтобы выполоть ошибки или ложные умозаключения, выкопать, мульчировать и вытащить камни, выкосить, обрезать и отломить засохшие верхушки лишних вопросов. А иногда она приходила туда с корзинкой в руке, собирала, что нужно, и относила домой, хотя все это было не так просто — сад отдавал ей только то, что хотел отдать…
Мачера открыла глаза и увидела мастерскую. Помещение напомнило ей двор, где работал ее отец-бондарь, потому что тут стояла длинная скамья с тяжелыми деревянными тисками, прикрученными к ней, а по стенам были развешаны знакомые инструменты: скобель, струг, деревянный рубанок, лучковая пила, тяжелый рашпиль, деревянные бруски с вставленными в них кусочками известняка, связка конского волоса, стамеска, долото, киянка и маленький медный молоток. Пол устлан завитыми белыми стружками, а на поперечных балках, скреплявших стропила крыши, покоились поленья распиленной зеленой древесины, добавляя привкус древесного сока к аромату свежеструганного кедрового дерева. Свет проникал в мастерскую через открытую ставню и падал позади человека, склонившегося над бруском, который он стругал большим рубанком, его плечи и руки двигались ритмично, как у гребца. Мачера видела только его затылок, однако старик, сидевший чуть в стороне от луча света, смотрел прямо на нее, хотя тень и скрывала его черты.
— И что потом? — спросил он.
Второй мужчина перестал работать и с легким стоном распрямил спину.
— А после все покатилось под гору. Выяснилось, что моя проклятая сестра послала корабль, чтобы забрать меня, — если б я знал об этом, то рискнул бы уйти вплавь. Но я и не догадывался, поэтому меня доставили, словно посылку, до порта назначения и поволокли на гору, дабы я засвидетельствовал свое почтение и выразил надлежащую благодарность. — Мужчина взял рубанок и несколько секунд копался в коробке с лезвиями. — Заставила меня околачиваться в своей чертовой приемной чуть ли не битый час, что не улучшило моего настроения.
— И вы выразили? Я хочу сказать — надлежащую благодарность.
— Не думаю, что наш старый приятель городской префект одобрил бы мое поведение, — ответил ремесленник. — Не могу похвастать, что вел себя очень хорошо. Нет, не выразил. С другой стороны, я ухитрился выбраться оттуда, никого не зашибив, что, пожалуй, равносильно благодарности. Там вместе с бумагомарателями ошивалось ужасно много профессиональных телохранителей. У меня такое ощущение, что, если бы я вышел из себя, меня бы оттуда вынесли в мешке.
— На меня тоже это место не произвело впечатления особо дружелюбного, — сказал старик. — Ну и чем вы занялись после?
— Я отправился в гавань, туда, где по вечерам все прогуливаются, и продал свою кольчугу. Между прочим, выручил за нее неплохую цену; достаточную, чтобы купить кое-какие инструменты, а от оставшейся суммы получить знатное похмелье на следующее утро, когда я и отправился странствовать. А когда устал, то остановился, и вот я здесь.
Старик покивал и поднес к губам деревянную чашку. Когда он снова поставил чашку, ремесленник наполнил ее из глиняного кувшина, стоявшего на полу в бадье с водой, чтобы охлаждаться.
— А как мальчик? Что с ним? — продолжал старик. Ремесленник рассмеялся.
— Сказать по правде, — ответил он, — когда мы добрались до Сконы и я нанес визит вежливости сестре, я о нем более или менее забыл. Домашние, приблудные и бездомные зверьки, прочая благотворительность — у меня никогда не было времени на подобные вещи. Я с радостью брошу мелочь в шляпу какого-нибудь бедняги, если испытываю к нему жалость, однако чту простое правило: благотворительность кончается дома, и если бездомный пес плетется за мной по улице, он напрашивается на неприятности. Нет, я считал, что сделал для парнишки вполне достаточно, вытащив его из костра, а там пусть заботится о себе сам. — Он вздохнул. — Однако не повезло.
— Нет?
— В одно прекрасное утро, — покачал головой ремесленник, — он вдруг объявился, весь такой потерянный и жалкий, а я, как нарочно, в тот момент пытался установить воротный столб, что ужасно неудобно делать в одиночку; и вот, не подумав, я сказал: «Возьми подержи», и он держал столб, пока я его забивал, а потом помог мне поднять перемычку и держал один конец, пока я соединял «ласточкин хвост». Наконец, когда работа была сделана и я понял, что он помогал мне, не сказав ни единого слова, кроме «так?»; у меня не хватило жестокости прогнать мальчишку, и с тех пор он со мной. Я учу его ремеслу, и в целом он скорее помогает, чем мешает. Впрочем, забавно, — продолжал ремесленник со смешком, — когда я пробую его чему-нибудь научить, а у него почему-то не получается, я стараюсь быть спокойным и рассудительным, но в конце концов теряю терпение и задаю парню нагоняй — он слушает точно так, как я мальчишкой слушал отца у нас дома, в длинном амбаре. И тогда я перестаю орать. Слишком хорошо сам все помню.
— Вот оно что, — проговорил старик с усмешкой. — Сын, которого у тебя никогда не было.
— Не было и не надо, — фыркнув, ответил ремесленник. — Я ничего не имею против компании, но никогда в ней особенно не нуждался, как другие, которые без этого не могут. Надо отдать парню должное: он много работает и очень старается, хоть и болтает без умолку. Да и черт с ним, я не жалуюсь.
— Вижу, — с улыбкой проговорил старик. — Если хочешь знать мое мнение, ты становишься мягче.