Он поднял голову и увидел пень от дерева, потом перетащил половину ствола по земле и упер чурку в пень. Лордан одобрительно кивнул, но мальчик не смотрел на него. Хороший знак.
— На этот раз, черт возьми, — заметил Лордан, — не ломай топор. А то мы тут неделю проторчим, если каждый раз придется делать новые рукоятки.
— Хорошо, — раздраженно ответил парнишка. — Я, знаете ли, пытаюсь сосредоточиться, — добавил он.
— Извини, — кротко сказал Лордан. — Продолжай. — Мальчик глубоко вздохнул и начал вбивать клин. Топор был слишком тяжелым, чтобы свободно управляться с ним одной рукой, и клин никак не входил. На третьей попытке парень ободрал себе руку и выругался.
— Хочешь, я начну? — спросил Лордан.
— Все нормально, — огрызнулся мальчишка. — Сам справлюсь.
Лордан замолчал. Мысленно он видел своего отца, показывающего ему другой способ начинать раскалывание: стоя прямо и придерживая ногой клин, надо держать топор за конец рукоятки и слегка раскачивать его, как маятник, чтобы легкими, точно отмеренными ударами вогнать его в дерево. Лордан вспоминал себя, с ободранными костяшками, раскрасневшегося и чуть не плачущего, когда после множества неудачных попыток ему было велено убираться и не мешать. С другой стороны, это была трудная работа, а не семинар в Академии.
— Встань и прижми клин ногой. Может, так будет удобнее.
Мальчик выпрямился, а Лордан отвернулся и потом посмотрел на свои руки, заметил мозоли, покрывавшие ладони, утолщения кожи между первым и средним суставами первых трех пальцев, срезанный кусочек на левой руке прямо над пунцовым шрамом, пересекшим тыльную сторону кисти, характерные и неизбежные для его ремесла раны, ставшие частью его самого за последние два года; ибо всякое человеческое занятие накладывает свои собственные очень характерные отпечатки, а эти были по крайней мере предпочтительнее многих других. Наблюдательный человек сразу понял бы, кто он и что делает, во всяком случае, делает сейчас.
Уверенный звон топора по клину заставил Лордана поднять голову.
— Пошло, — с гордостью сказал мальчик. Лордан кивнул.
— Давай потихоньку, не торопись.
Парнишка не ответил, он и без подсказок был полностью сосредоточен на работе. Лордан повернулся к нему спиной. Он мог определить, правильно ли мальчик все делает, просто по звуку топора. Звук был не так уж и плох.
— Вот, готово, — сказал мальчишка. — Посмотрите и скажите: сойдет?
Лордан осмотрел сделанное серьёзно, как полковник, инспектирующий свое войско.
— Неплохо. Теперь можешь заняться второй половиной, а я начну сдирать кору.
— О-ох.
Парень поднял топор, на этот раз с несколько меньшим рвением, а Лордан пошел к повозке и вынул из ящика скобель. Небо затягивалось тучами. Было бы разумно тронуться в путь, если он не хочет заканчивать работу под проливным дождем. Он попробовал лезвие пальцем; оно было достаточно острым для срезания коры, а для этой цели лучше, когда инструмент туповат. Когда он повернулся, чтобы идти обратно, то услышал стук топора по клину.
— Молодец. То, что нужно, — сказал он. — Кто знает, может, мы еще сделаем из тебя настоящего мастера по лукам.
Глава вторая
Когда корабль Горгаса Лордана бросил якорь в бухте Сконы, уже близился вечер, и свой рапорт он решил отложить до следующего утра. В конце концов, торопиться некуда; завтра враги так и останутся мертвыми, а весьма вероятно, и послезавтра, и он не видел никакой веской причины взбираться на крутую гору в контору директора и болтаться там не меньше часа, пока сестра соблаговолит принять его, в то время как можно сидеть дома, сняв сапоги и положив ноги на скамейку, наблюдая за закатом и держа в руке кружку горячего вина с пряностями.
С Квея Горгас пошел по длинному изгибу Торгового причала, отмечая про себя, какие корабли появились здесь, пока его не было, и сверяя их со своим исчерпывающим внутренним судовым регистром: еще два рудовоза из Коллеона (почему такое оживление в торговле медью? кто-то хочет монополизировать рынок?); огромный лесовоз с Южного Берега с тридцатью неимоверно большими стволами кедра, сложенными пирамидой во всю длину корабля; несколько легких, быстрых тендеров с Острова, три из которых он раньше не видел. Приятно наблюдать такую суету на причале — вселяет уверенность.
Как и всегда в это время, причал был переполнен людьми, вышедшими на предобеденную прогулку, вокруг которой, казалось, вертелась вся деловая жизнь Сконы. Это был тот час, когда магазины и лавки торгуют бойчее всего, а купцы собираются под белыми тентами таверн, чтобы заключать друг с другом сделки и обсуждать то, что на этой неделе грозило им бедностью и разорением. Ремесленники и лавочники медленно шествовали с семьями вдоль изгиба волнолома в дальнем конце причала. Мужья держали за руки жен, устремив взгляд прямо перед собой на случай, если покажется кто-нибудь, с кем они не хотели бы останавливаться и беседовать, а дети гонялись друг за другом среди бочек и тюков, стоящих перед складами Банка. Глухой гул голосов, ведущих учтивые разговоры, неизменно напоминал Горгасу о сонных пчелах в жаркий день, о семи ульях, что стояли на краю их фруктового сада и вечно наводили на него ужас, когда он был маленьким; может, именно из-за этой ассоциации он всегда ощущал некоторое беспокойство, когда под вечер оказывался на пирсе. Горгас предпочитал делать моцион на площади, позволяя детям играть вокруг парапета роскошного фонтана с тремя печальными бронзовыми львами.
Горгас покинул причал и направился вверх по променаду к площади мимо громадного нового офиса Банка, оставшегося слева. Половина фасада все еще была закрыта лесами, поэтому он окончательно не представлял, как будет выглядеть здание. Учитывая его грандиозное значение, оно было почти что скромным; чужеземец вполне мог пройти мимо и не заметить. Отчасти такое впечатление создавалось потому, что здание было высечено в склоне огромной скалы, доминирующей над городом, так что фасад представлял собой небольшую выемку, врезанную в склон горы, наподобие входа в каменоломню. Впрочем, основная причина заключалась в том, что им были безразличны величественные колонны, портики и прочие нагромождения, столь милые сердцу строителей. Не было нужды демонстрировать людям Сконы, что это важное здание. Они и так знали.
Есть какое-то высокомерие в нарочитом отсутствии всего показного у директоров Сконы; хвастливое желание доказать, что им ничего не надо доказывать. Горгас улыбнулся, смакуя эти слова. Лучший образчик чванливости игумена Шастела — в письме, которое они перехватили с месяц назад. Хотя Горгас должен был признать, что по зрелом размышлении ему больше по вкусу ошарашивающая и вульгарная сложность архитектуры Шастела, нежели худосочный стиль «четыре-стенки-с-крышей», который предпочла его сестра, однако Горгасу не нравилось, что это ему нравится. Когда Ньесса заводила речь о том, как каждый карниз и архитрав на Шастеле заляпан кровью принудительного труда, он обычно опускал голову и помалкивал. Проходя мимо фонтана, Горгас сменил улыбку на сухую усмешку и свернул налево в улицу Трех Львов, где жил.
Не успел он зайти за угол, как маленькое, невероятно быстрое существо понеслось ему навстречу по мостовой с криком «Папа! Папа!» и больно ударилось Горгасу в диафрагму, от чего у него перехватило дыхание. Он отступил назад, положил на землю вещевой мешок и поднял это существо так, что их глаза очутились на одном уровне.
— Привет, — сказал Горгас.
— Я ушибла голову о твой пояс, — обиженно проворчала дочка, — и теперь она болит.
Горгас с серьезным видом осмотрел слегка покрасневший висок.
— Будем считать тебя раненной в бою. Спросим у мамы, заслуживаешь ли ты медаль.
Девочка улыбнулась, глаза ее заблестели.
— Пожалуйста, можно мне медаль? Мне они очень нравятся. Медали дают за храбрость!
— Правильно, — ответил Горгас, опустив ее и взяв за руку. — Поэтому ты должна быть очень храброй и не реветь из-за того, что стукнулась головой.
— Ладно. А теперь можно медаль?
— Если съешь весь обед.
— Ох. — Девочка задумчиво нахмурилась. — Вообще-то мне не очень нужна медаль… Что-то не хочется есть.