— Нет?
— В одно прекрасное утро, — покачал головой ремесленник, — он вдруг объявился, весь такой потерянный и жалкий, а я, как нарочно, в тот момент пытался установить воротный столб, что ужасно неудобно делать в одиночку; и вот, не подумав, я сказал: «Возьми подержи», и он держал столб, пока я его забивал, а потом помог мне поднять перемычку и держал один конец, пока я соединял «ласточкин хвост». Наконец, когда работа была сделана и я понял, что он помогал мне, не сказав ни единого слова, кроме «так?»; у меня не хватило жестокости прогнать мальчишку, и с тех пор он со мной. Я учу его ремеслу, и в целом он скорее помогает, чем мешает. Впрочем, забавно, — продолжал ремесленник со смешком, — когда я пробую его чему-нибудь научить, а у него почему-то не получается, я стараюсь быть спокойным и рассудительным, но в конце концов теряю терпение и задаю парню нагоняй — он слушает точно так, как я мальчишкой слушал отца у нас дома, в длинном амбаре. И тогда я перестаю орать. Слишком хорошо сам все помню.
— Вот оно что, — проговорил старик с усмешкой. — Сын, которого у тебя никогда не было.
— Не было и не надо, — фыркнув, ответил ремесленник. — Я ничего не имею против компании, но никогда в ней особенно не нуждался, как другие, которые без этого не могут. Надо отдать парню должное: он много работает и очень старается, хоть и болтает без умолку. Да и черт с ним, я не жалуюсь.
— Вижу, — с улыбкой проговорил старик. — Если хочешь знать мое мнение, ты становишься мягче.
— Я бы сказал, выдержаннее, как то дерево наверху. А это то же самое, что сказать: я начинаю вести себя сообразно возрасту. Когда я зарабатывал на жизнь, убивая других, это не давало мне стать человеком средних лет. А тут совершенно иной образ жизни.
— Лучше?
Ремесленник снова задумался, прежде чем ответить.
— Это чертовски тяжелый труд. Однако да, гораздо лучше. Теперь я бы не вернулся, даже если бы меня сделали императором и поселили в верхнем городе. Возможно, именно этим я всегда хотел заниматься; в таком случае надо не забыть поставить юному Темраю выпивку, когда встречу его в следующий раз.
Старик рассмеялся.
— Наверняка все это время он очень переживал за тебя.
— Что такое сожженный город для друзей, если им хорошо?.. — Ремесленник поднял рубанок и провел им по поверхности бруска; послышался чистый режущий звук. — Я стараюсь поменьше думать об этой стороне вещей, — сказал он. — Просто удивительно, насколько лучше становится жизнь, если удается не забивать голову мыслями.
Старик отпил еще, поставил чашку и накрыл ее шляпой, чтобы туда не летели опилки.
— Дела идут хорошо?
— Не могу пожаловаться, — ответил ремесленник. — Поразительно, насколько здешний народ плохо разбирается в луках. Не хочу до смерти утомлять вас техническими подробностями; скажу только, что для людей, выживание которых всецело зависит от их мастерства как лучников, люди на Сконе ни черта не смыслят в своем собственном рабочем инструменте. Мысль, что лук — это нечто большее, нежели согнутая палка с натянутой веревочкой, явилась для них прямо-таки божественным откровением. В сущности, — добавил он, остановившись, чтобы вытереть лоб кулаком, — дело идет даже слишком хорошо, поскольку можно работать в свое удовольствие, стоит только выйти и поискать достаточно прямой ясень. Чего сделать нельзя, потому что все они вон там наверху. — Он указал на поленья, сложенные между стропилами. — Надолго этого не хватит, но я получил заказ для армии на шесть дюжин задников с сухожилиями и просто лишусь сна, если перестану об этом думать. Если вам кто-то встретится, кому доктор прописал шесть недель полной и смертельной скуки, присылайте его ко мне, и я дам ему прикреплять сухожилия. Старик улыбнулся.
— Хороший знак, — проговорил он. — Если вы вот так ворчите, значит, у вас все в порядке. Вы напоминаете фермера, который жалуется на избыток дождей.
— Думаю, это называется возвращением к истокам. Что ж, — сказал ремесленник, отложив рубанок в сторону и взяв кронциркуль, — выглядит неплохо. Давайте-ка посмотрим, что у нас тут…
Он выпрямился и обернулся, и когда Мачера вот-вот должна была увидеть его лицо, она подняла голову, моргнула, увидела Скону на другой стороне лагуны, чаек, кружащих в снеговом воздухе, и одинокий корабль с синим парусом, пробивающийся сквозь ветер в объятия гавани Сконы.
Ну и что все это значит? Она снова попыталась представить библиотечный стол, но когда нашла в своей голове этот образ, сумела разглядеть лишь неопрятную груду бронзовых тубусов, иногда пустых, иногда с кончиками плохо свернутых книг, засунутых внутрь. Мачера зажмурилась и изо всех сил попыталась думать, однако позади глаз вспыхнула дикая головная боль, и думать стало так же трудно, как смотреть сквозь густой туман и проливной дождь. Кого из них я должна была увидеть? Старика или мужчину, с которым он беседовал? Рассуждая здраво, это должен быть старик. Когда она заглянула ему в глаза, она как будто что-то там узнала; словно смотришь на дедушку своего друга и говоришь себе: «Ага, вот откуда у него такой нос». Наверное, увиденное ею было своего рода отметиной или шрамом, сохранившимся после взгляда на Принцип, точно такая же вспышка или ожог, как если бы она слишком долго смотрела на солнце, и оно оставило неисчезающую отметину, которую видишь даже с закрытыми глазами. Но старик ничего не сказал; он просто сидел там, задавая вопросы, поэтому наверняка важен тот, другой, тот, увидеть которого ей выпала чрезвычайная удача. Хотя он просто какой-то мастеровой, работающий по дереву, как ее отец. Что в этом человеке такого для Принципа или для выживания Шастела и Фонда? Некоторое значение, возможно, мог бы иметь великий воин; вероятно, выдающийся изобретатель, которому суждено придумать новое оружие, способное одним ударом сразить врага. Но ремесленник — мелкий ремесленник, пытающийся выполнить заказ на шесть дюжин (шесть дюжин это пять на двенадцать — шестьдесят, плюс двенадцать, равно семидесяти двум), семьдесят два лука — да арсенал Фонда, наверно, изготавливает столько за один день! Будь она поглупее, Мачера могла бы подумать, что Принцип просто издевается над ней.